Глава V.

Сентябрь 1943 г. — май 1948 г.

Осенью 1943 г. война вступила в особенно жестокую стадию. Удивительным в это время было поведение солдат-фронтовиков. Из миллионов одевших форму сухопутных войск в непосредственных боях на фронтах находилось относительно небольшое число. Значительная часть этих войск была связана подвозом и снабжением. Гитлер снова и снова давал указания прочесывать тыловые службы и армию резерва и отправлять молодые контингенты на фронт. Не знаю, в чем тут дело, но все усилия подбрасывать в большом количестве пополнения измотанным сражающимся частям ожидаемого результата не давали. Численность личного состава всех соединений сухопутных войск была ниже среднего уровня. Командиры батальонов радовались, когда у них имелось 200–300 человек. А когда дело доходило до боя, эти цифры резко падали вниз. Однако дух солдат, их готовность действовать и воля сражаться оставались стабильными, а роль Гитлера как фюрера — неоспоримой. Многие из них были твердо убеждены в том, что у него есть в резерве и оружие, и боевые соединения — основа для новых успехов, пробивающих путь к победе. Но, в отличие от этой уверенности, те, кто мог видеть положение в целом и получить полное представление о нем, знали: поражение — вопрос только времени.

Высадка англо-американцев на Сицилии

В сентябре 1943 г. американцы и англичане высадились в Южной Италии. Им удалось относительно быстро закрепиться и захватить города Неаполь и Фоджу. У нас сложилось впечатление, что на первом плане у них стоял район Фоджи. Там имелись аэродромы и достаточно удобная местность для постройки новых, что они и сделали в ближайшие недели. Именно из Фоджи американцы в октябре совершили первый крупный налет на венский Нойштадт. [429] Там у Мессершмитта находился большой завод, выпускавший «Ме-109». Гитлер сразу послал меня туда, чтобы получить от зенитной артиллерии и местной противовоздушной обороны данные о силе и результатах этого налета. Как и в других случаях, сделать это было нелегко. У меня было такое впечатление, что ответственные командиры не имели полного представления о происшедшем. Я не обнаружил даже ни одного пункта слежения за вражескими самолетами, необходимого для того, чтобы отбить их с самого начала.

Дальнейшее продвижение американцев с юга Италии шло сравнительно медленно, так что назначенный 21 ноября командующим юго-западной группы армий «Ц» фельдмаршал Кессельринг смог изготовить к обороне свои небольшие силы. До начала октября в Германию было отправлено в качестве военнопленных 300 000 итальянских солдат, которых стали использовать как рабочих. Позиции Кессельринга быстро укреплялись. Его эффективная оборона и успехи в ее осуществлении привели к тому, что тревога Гитлера за этот фронт постепенно уменьшилась; он полностью предоставил фельдмаршалу самому действовать на этом театре военных действий и в дела там почти не вмешивался.

Дальнейшее обострение воздушной войны

Германия все больше и больше становилась беспомощной жертвой британских воздушных налетов. 7 сентября Гитлер пригласил к себе профессора Мессершмитта и задал ему вопрос о состоянии дел с выпуском реактивного самолета. Ко всеобщему удивлению, он спросил, мюжет ли этот самолет использоваться в качестве бомбардировщика. Мессершмитт ответил утвердительно, но добавил, что фельдмаршал Мильх создает ему одни сплошные трудности и не предоставляет в его распоряжение достаточной рабочей силы. Это было следствием разгоравшегося много лет конфликта между ними. Мне удалось просветить фюрера на сей счет и сказать ему, что Мессершмитт всегда требовал слишком многого, не достигая при этом того общепринятого уровня, который оправдывал бы эти требования. Отдельные достижения он охотно подавал так, будто они носили просто-таки серийный характер. Я попросил Гитлера еще раз обсудить это с Мильхом.

В то время Гитлера преимущественно интересовала противовоздушная оборона. Он день и ночь обдумывал новые средства и пути, чтобы ослабить и ограничить воздействие вражеских бомбежек. Прежде он полагался на заверения Геринга, который выражал крайнее недовольство таким ходом событий. [430] Теперь фюрер разговаривал по авиационным вопросам с начальником генерального штаба люфтваффе Корте-ном, отодвинув Геринга, все реже участвовавшего в ежедневных обсуждениях обстановки.

Между тем налеты вражеской авиации учащались. 2 октября произошел налет на Эмден, причинивший большой ущерб заводу, производившему истребители. 4 октября последовал налет на промышленные кварталы Франкфурта-на-Майне. 10-го бомбы упали на Мюнстер и на Анклам в Померании. 14 октября американцы совершили налет на Швайнфурт, при котором они вывели из строя шарикоподшипниковый завод, но и сами понесли большие потери. В результате успешной противовоздушной обороны, действовавшей в соответствии с энергичными требованиями Гитлера, целенаправленные дневные налеты прекратились. Однако ночные налеты англичан на города продолжались — например, на Ганновер, Лейпциг и Кассель.

5 октября Гитлер разговаривал с Герингом и Кортеном о том, как положить конец дневным налетам авиации противника. Он сказал, что центр тяжести действий люфтваффе следует перенести теперь на отражение бомбежек, иначе противник разбомбит все наши военные предприятия. После каждого налета фюрер получал донесения от соответствующих гауляйтеров и, следовательно, был точно информирован как о совершенно недостаточной, так и об успешной обороне. Иногда же, особенно при дневных налетах, она была равна нулю. Истребители не могли взлететь из-за плохой погоды или были задействованы где-то в другом месте. Как раз это и взвинчивало фюрера сильнее всего. Случалось и так, что вражеские бомбардировщики приближались к объекту в сопровождении своих истребителей, а наши истребители (также и по причине недостаточного опыта летчиков) в бой не вступали.

Во время таких обсуждений обстановки, когда Гитлер говорил, причем детально, об отдельных налетах, теперь легко раздавались его упреки, в основе которых лежали неправильные представления фюрера и противоречивые донесения военных и гражданских инстанций.

В данной связи Гитлер был ознакомлен и с феноменом «летчиков-камикадзе». По различным поводам того же требовали и от наших пилотов, обосновывая это тем, что такая жертва нужна для победы фатерланда. Фюрер этого взгляда не придерживался. [431] Он одобрял диктуемые воодушевлением бескорыстные действия во имя отечества, но такую цену считал слишком высокой. Тем не менее таких добровольцев выискивали на тот случай, если в дальнейшем они когда-нибудь потребуются.

7 октября Гитлер вызвал в «Волчье логово» рейхс- и гауляйтеров, настроив их на неблагоприятное положение и на трудности, которые придется преодолевать в будущем. Подчеркнув, что воля людей и «наше упорство в достижении цели должны всегда оставаться такими же», он сказал: «Ваш боевой дух, ваша энергия, твердая решимость и предельная готовность и сегодня оказать помощь народу прежде всего при всех трудностях воздушной войны — вот что служит нам костяком и опорой». Закончил он словами, в которых звучала его непоколебимая уверенность в победе, и фюреру снова удалось убедительно передать ее своим безоговорочно преданным ему слушателям. Рейхс- и гауляйтеры разъехались с твердой верой, что Гитлер готовит новые силовые средства, которыми он еще приведет немецкий народ к победе. Его «Указ о подготовке восстановления подвергнувшихся бомбардировке городов» подкрепил их надежды.

Несгибаемость Гитлера

Гитлер увидел надвигающийся угрожающий ход развития на Восточном фронте раньше и отчетливее своих советников. Но он упрямо требовал от командующих армий и групп армий после отвода линии фронта не отходить дальше, а если все же приходилось, делать это только в исключительных случаях и в самый последний момент. Фюрер прежде всего настаивал на том, чтобы безусловно удержать Крым, и неумолимо отвергал все соответствующие требования фельдмаршала фон Манштейна.

8 октябре пришлось сдать Запорожье и Днепропетровск. 6 ноября пал Киев, жестокие бои велись на Днепровской дуге. Но Гитлер говорил и начальнику генерального штаба сухопутных войск Цейтцлеру, и начальнику штаба оперативного руководства ОКВ Йодлю, что главное наше внимание следует уделить фронту в Италии и воздушной войне. К русским успехам на Восточном фронте он относился довольно равнодушно и все свои надежды возлагал на новые наступательные операции в следующем году и на новое оружие, которое появится в его распоряжении. Цейтцлер уже не верил ни одному слову Гитлера, между тем как Йодль все-таки сохранял какую-то веру в успех германского оружия. [432]

Подготовка к англо-американскому вторжению

3 ноября 1943 г. Гитлер дал разработанную Йодлем директиву № 51 о ведении войны на Западе. В ней говорилось: «Опасность на Востоке осталась, но еще большая вырисовывается на Западе: англосаксонское вторжение! На Востоке размеры пространства позволяют в крайнем случае оставить даже крупную территорию, не поставив под смертельную угрозу жизненные нервы Германии. Другое дело на Западе! Если противнику удастся осуществить здесь вторжение в нашу оборону на широком фронте, то последствия этого скажутся в короткое время и они будут необозримы. [...] Потому я не могу больше брать на себя ответственность за то, что Запад ослабляется в пользу другого театра действий. Поэтому я решил усилить мощь обороны, особенно там, откуда мы начнем обстрел Англии. Ибо там противник должен нанести и нанесет удар, там произойдет, если это все не дезинформация, решающая битва с десантом»{266} . Это было вполне в стиле фюрера. Кстати, ошибся он только в дате, рассчитывая, что высадка из Англии произойдет уже в начале 1944 г.

5 ноября Гитлер назначил фельдмаршала Роммеля командующим для особых поручений и передал ему инспектирование и укрепление фронта ожидаемого вторжения. Тем самым ему были предоставлены почти все полномочия по обеспечению французского побережья. Роммель в то время еще был безоговорочным приверженцем фюрера и без всяких возражений подчинялся его распоряжениям. Разумеется, он со всей энергией принялся за выполнение своей новой задачи.

7 нрября Гитлер еще раз принял фельдмаршала фон Манштейна, который был очень озабочен положением в районе Киева и Крымом. Фюрер не позволил ему даже заговорить о Крыме и Никополе (здесь имелись большие залежи марганцевой руды), не высвободил для борьбы за Киев трех находившихся на подходе дивизий, а потребовал использовать их на юге — на Крымском фронте. Тем самым он был готов пойти на Восточном фронте на большой риск. Как и прежде, для него на первом плане стояла противовоздушная оборона рейха. Фюрер говорил, что «летное дело» — решающее для 1944 г., и видел важнейшее средство борьбы в скоростных бомбардировщиках. Он снова и снова спрашивал об этом, проявляя нетерпение из-за медленного выпуска таких самолетов. [433]

Несмотря на напряженное положение на фронте, 8 ноября Гитлер все же выступил в Мюнхене перед «старыми борцами». В этом кругу он, как обычно, говорил очень откровенно и непринужденно. Упомянул о невероятной тяжести боев в России и впечатляющих действиях там наших солдат, а потом перешел к «зверским бомбежкам» родных городов и к страданиям женщин и детей. Вывод был обычным: «Пусть эта война продолжится, сколько ей угодно, Германия не капитулирует никогда!». Мы уверены, что Провидение — на нашей стороне и оно дарует нам победу.

Сразу после речи Гитлер на несколько дней отправился на Оберзальцберг. Хотя и туда постоянно поступали донесения о происходящем на Восточном фронте и о бомбежках германских городов, все-таки это была неделя отдохновения. Горизонт вдруг окрашивался по-иному, и было заметно, что фюрер наслаждался такой доверительной приватной атмосферой. А уже 16 ноября мы снова были в «Волчьем логове».

Там Гитлера ожидал посол фон Папен. Он знал, что в Москве несколько дней заседали министры иностранных дел вражеских стран, знал он и о том, что главы этих государств — Рузвельт, Сталин и Черчилль — вскоре должны встретиться. Папен постоянно (и долгое время успешно) противодействовал усилиям наших противников перетянуть Турцию во вражеский лагерь. Обо всем этом Папен привез весьма секретные материалы. Удалось завербовать в Анкаре в качестве шпиона слугу британского посла, который за хорошие деньги добыл секретные бумаги. Папен привез первую информацию об операции «Оверлорд»{267} , но еще без всяких подробностей. Он считал положение настолько внушающим опасения, что настоятельно требовал, чтобы Крым остался в германских руках, дабы можно было и дальше обеспечивать турецкий нейтралитет, который в случае любой русской победы оказался бы под угрозой. Это совпадало со взглядами Гитлера.

Прочность обороны

Поздней осенью 1943 г. я постоянно поражался прочностью нашей обороны, противостоявшей концентрированным атакам русских. В конце концов им все же удалось глубоко вклиниться в полосу наших 11-й армии и 4-й танковой армии между Киевом и Гомелем и совершить прорыв на глубину до 150 км. [434] Хотя мы и сумели вновь захватить некоторые пункты, например, Житомир, в целом успех русских был значительным. Правда, удары по группам армий «Центр» и «Север» нам еще удалось отбить. Не обрадовал нас и успех русских на участке группы армий «А». Здесь они форсировали Днепр и дошли до линии Херсон -Никополь — Кривой Рог — Кировоград. Этот прорыв от Мелитополя до Днепра стал особенно неприятен. Удивительно, с какой ловкостью русский выискивал для своих наступлений стык между нашими группами армий.

20 ноября Гитлер слетал на один день в Бреслау. Там в старинном зале собрались обер-фенрихи различных частей вермахта. Устроить эту встречу с фюрером в Берлине теперь сделалось невозможным. «Дворец спорта» был разрушен. Гитлер говорил с молодым офицерским пополнением того года весьма серьезно. Проиграв эту войну, немецкий народ перестанет существовать. Поэтому каждый германский солдат должен знать, что «эта жестокая война, которую хотели и навязали нам наши враги, не может быть закончена ничем иным, как победой Германии». Дабы добиться этой победы, все «должны проникнуться одной-единственной и непоколебимой верой в нашу вечную Германию». Фельдмаршал Кейтель завершил этот призыв здравицей в честь фюрера. Провожаемый бурной овацией и возгласами «Зиг хайль!»{268} , Гитлер покинул зал под большим впечатлением.

Показ самолета «Ме-262»

Тяжелые разрушения и опустошения в центре Берлина вызвали два налета 22 и 23 ноября 1943 г. Гауляйтер Берлина д-р Геббельс лично сообщил Гитлеру о них, а также о той необычайной выдержке, с какой жители города пережили эти две ночи. Фюрер просто кипел от ярости и гнева по адресу люфтваффе, которая оказалась не в состоянии отбить эти налеты.

Так же резко и ожесточенно фюрер обвинял ее и через несколько дней, 26 ноября, в связи с давно с нетерпением ожидавшейся им демонстрации самолетов на аэродроме Ин-стербург. Там собрались все ответственные за их выпуск: Геринг, Мильх, Шпеер, Мессершмитт, Галланд и другие. По моему мнению, люфтваффе снова допустила ошибку, демонстрируя почти лишь вооружение и те приборы, которые еще не были готовы к своему применению. [435]

Гитлер, сохраняя полное спокойствие, обходил длинную шеренгу выстроенных на поле самолетов. В частности, там стояли и новейшие «Ме-109» и «Ме-410», «Ар-234», «До-335», а также «Ме-262». Его сопровождал Мильх, дававший подробные объяснения. «Ме-262» фюрер увидел впервые, и самолет произвел на него большое впечатление своим внешним видом. Он подозвал Мессершмитта и задал ему прямой вопрос: можно ли этот самолет выпускать и в качестве бомбардировщика? Мессершмитт подтвердил: да, он может нести две бомбы по 250 кг каждая.

Услышав его ответ, Гитлер произнес: «Так это же и есть скоростной бомбардировщик», — и потребовал считать «Ме-262» лишь таковым. Мильх попытался подкорректировать решение фюрера в том смысле, что в такой модификации должна производиться лишь часть этих самолетов, что ему, однако, не удалось: Гитлер твердо настоял на своем требовании. Когда Геринг через несколько дней в разговоре с фюрером вернулся к этой теме, тот резко оборвал его. Люфтваффе же могла предложить этот самолет только в виде «Ябо»{269} , то есть как истребитель-бомбардировщик, ибо скоростной бомбардировщик требовал дополнительного оснащения для подвески бомб, а также прицельного приспособления.

На обратном пути в «Волчье логово» я имел возможность еще раз поговорить с фюрером насчет этой проблемы и попытался спасти «Ме-262» как истребитель. Хотя в принципе он со мной согласился, поскольку и сам хотел иметь побольше истребителей в рейхе, но связал свое решение с предстоящими политическими проблемами. Наибольшая опасность в ближайшее время — высадка союзников во Франции. Надо сделать все для того, чтобы ее не допустить.

Конференция в Тегеране

28 ноября в Тегеране началась конференция государственных деятелей противной стороны. Рузвельт, Сталин и Черчилль собрались там на неделю вместе с большим штабом офицеров и руководящих политиков. Итоги этой конференции мы узнавали лишь постепенно, большей частью из Анкары от доверенного лица Папеиа в британском посольстве. Говорилось, что в Тегеране имелись противоречия и трудности. В первую очередь речь шла там о труднодостижимой договоренности насчет высадки в Европе. Рузвельт одержал победу над Черчиллем, потребовав совершить ее из Англии в Северной Франции. Черчилль же хотел провести высадку на севере Греции. [436] Отсюда Гитлер сделал вывод, что таким образом английский премьер-министр желал вбить клин своих войск между немцами и русскими, на что русские согласиться не могли, ибо оказались бы не в состоянии приобрести желаемое ими влияние на Балканы. Из сообщений Папена фюрер понял, что вторжение союзников на континент пока еще непосредственно не предстоит, и стал добиваться усиления наших оборонительных сил на побережье Ла-Манша.

Декабрь протекал на фронте в России спокойнее, чем мы опасались. Несколько ослабли и непрерывные воздушные налеты на рейх. Англичане пытались уничтожить 96 полевых катапультных установок, предназначенных для стрельбы «Фау-1» по Британским островам, удалось же — примерно одну четверть. Но эти потери мы сумели возместить. Англичане старались не допустить постройки новых таких установок, явно опасаясь, что Гитлер использует это как повод для ускорения производства самолетов-снарядов. Он действительно очень огорчался тем, что уже сейчас не имеет их в своем распоряжении в достаточном количестве.

Штаб национал-социалистического руководства в ОКВ

В декабре 1943 г. Гитлер дал приказ об учреждении в ОКВ штаба национал-социалистического руководства. Начальником его был назначен генерал пехоты Райнике. Намерение это существовало уже давно, о чем много дискутировали как раз в сухопутных войсках, но решение было принято фюрером только сейчас в результате переговоров с Гиммлером, Борманом и многими офицерами СС. Ему все время докладывали, что противник применяет всяческие средства пропаганды по отношению к нашим действующим на фронте войскам, стремясь оказать отрицательное влияние на их национал-социалистические взгляды. Особенно опасными представлялись Гитлеру и его партнерам по обсуждению данного вопроса воззвания «офицеров Зейдлица»{270} , которые те распространяли за линией фронта, призывая в них офицеров и солдат вермахта сложить оружие. [437] Такого рода пропаганде фюрер захотел противодействовать. Генерал Райиике получил указание создать корпус «офицеров по национал-социалистическому руководству», обучить их и послать на фронт, что и было сделано в течение 1944 г. Эта организация даже отчасти получила признание, поскольку НСФО{271}  осуществляли и культурно-бытовое обслуживание солдат. Но многие офицеры относились к ним и их деятельности отрицательно. Ход войны и ее тяжесть не позволили полностью использовать этот институт.

Рождественские дни 1943 г. я — впервые за всю войну — провел в кругу семьи.

Тяжелое положение на рубеже 1943–1944 гг.

Сразу же по возвращении в «Волчье логово» я опять погрузился в суровую атмосферу войны.

26 декабря гросс-адмирал Дёниц доложил о гибели «Шарнгорста». Этот линкор использовался для борьбы с вражескими конвоями в Северном море и натолкнулся там на сопротивление. Мне пришлось констатировать, что Гитлер имел к этому инциденту незначительное отношение. Он уже давно называл бессмысленным применение в дальнейшем ходе войны крупных кораблей.

На Восточном фронте 24 декабря русские снова начали наступать. Первое же впечатление в эти последние дни декабря давало возможность предполагать, что на сей раз они поставили перед собой более крупные цели.

Новогодний вечер Гитлер провел наедине с рейхсляйтером Борманом в своих личных апартаментах. О чем там говорилось, никто не узнал.

В 1943 г. русские отбросили нас от Дона до Днепра, а на центральном участке Восточного фронта — от Москвы за Смоленск. Уловить мысли Гитлера насчет создавшегося положения было трудно. Я попытался нарисовать для себя картину со всеми «за» и «против» и не раз разговаривал с фюрером на разные темы. [438] Он часто противоречил сам себе. Русские успехи в этом году его не слишком сильно трогали. Немецкие фронты все еще пролегали далеко от наших границ, и пока у нас оставался достаточный оперативный простор. Наряду с усиливающимся нажимом русских большой опасностью являлась наша падающая боеспособность. Я не был уверен, что Гитлер ясно видел это. В сравнении с 1942–43 гг. дела наши, по моему мнению, шли там гораздо хуже.

Командующие групп армий все чаще стали бывать у Гитлера. Каждый раз они требовали отвести назад линию фронта, чтобы сберечь силы и срочно создать необходимые резервы. Но фюрер на такие требования не поддавался. Результатом становилось крупное кровопускание, которому в конечном счете подвергались все соединения. Командующие приходили в отчаяние и менее чем когда-либо могли объяснить себе действия фюрера. Гитлер же, в свою очередь, приходил в отчаяние от того, что они всё еще не доверяли ему. И все-таки он желал продолжать борьбу. Иного пути для него не было. Краткосрочные оборонительные успехи лишь подкрепляли его взгляды и представления. Мне казалось, что нашим потерям он не уделял почти никакого внимания. Перспективы на скорое пополнение наших соединений были настолько малы, что никто уже в них не верил. Если же притом основная масса сухопутных войск глядела в новый год с уверенностью, то это объяснялось лишь ее верой в Гитлера. Сколь сильно руководящие генералы потеряли безоговорочное доверие к фюреру, столь же сильно простой солдат доверял его руководству. Я был уверен: фронты держатся только благодаря этому факту.

На протяжении 1943 г. все сильнее возрастало значение войск СС. В начале войны, а особенно похода на Россию, Гиммлер систематически создавал их соединения. Гитлер шел навстречу всем его требованиям. Формировалась дивизия за дивизией, причем как в кадровом, так и, в первую очередь, материальном отношении. Постепенно возникла совершенно новая составная часть вооруженных сил, которая уже в 1943 г., а еще больше в 1944 г. использовалась на особенно угрожаемых участках фронта. Гитлер необычайно гордился этими соединениями, доверяя и им, и их эсэсовским фюрерам.

На рубеже этих двух годов мои личные мысли полностью занимал ход воздушной войны. Мне было совершенно ясно: догнать английскую и американскую авиацию и ликвидировать ее превосходство в воздухе мы не можем. [439] Гитлер же полагал, что будущей весной или летом на вооружение начнут поступать новые самолеты и положение изменится. Я сказал ему, что считаю это невозможным. Я надеялся только на то, что Мильх все-таки сумеет и далее успешно наращивать число производимых самолетов старых известных типов — таких, как «Ме-109» и «Ю-190», и хотя бы этим компенсировать наши потери в авиационной технике. Большего в 1944 г. ожидать не приходилось. Я уже давно не верил в победу, но еще не верил в поражение. На рубеже 1943–1944 гг. я был убежден в том, что Гитлеру все же удастся найти политическое и военное решение. Столь парадоксально мыслил не я один.

1944 г. начался множеством таких же тревог, какие нам довелось переживать в минувшем году. К этому добавилось ожидание несомненной высадки англо-американцев. При детальном рассмотрении положения на отдельных фронтах приходилось констатировать: для отражения вражеских наступлений нигде сил не хватало. Гитлер воспринимал соответствующие донесения и доклады со стоическим спокойствием и уравновешенностью, но очень гневался, если устанавливал, что его предостережениями пренебрегали. Он не мог уяснить себе, что возможности оказывать сопротивление стали совсем незначительными.

Вопросы вооружения

Свою главную задачу в это время Гитлер видел в области вооружения. Вражеские воздушные налеты прошлых недель причинили сильный ущерб военному производству, и требовался определенный срок, необходимый для того, чтобы его компенсировать путем перебазирования предприятий и перемещения складов готовой продукции. Министр вооружения Шпеер как раз в этот момент на несколько месяцев выбыл из строя: сначала повредил колено, а потом заболел воспалением легких и теперь лежал в госпитале в Хоенлихене. Его заместителем по вооружению сухопутных войск являлся Заур, невероятно невозмутимый и активный конкурент Шпеера, притом настолько бесцеремонный, что порой это выходило за все мыслимые рамки. За вооружение люфтваффе отвечал только фельдмаршал Мильх, имевший большие полномочия. Подчинялся он лишь одному Герингу. Но Заур не считался ни с какими требованиями и пожеланиями люфтваффе, реагируя на них всегда такими решениями, которые фюрер принимал не в ее пользу.

4 января, еще до болезни Шпеера, Гитлер провел в своей Ставке в Восточной Пруссии совещание, в котором участвовали фельдмаршалы Мильх и Кейтель, Шпеер, Гиммлер и Заукель. [440] Противоречия возникли уже при обсуждении программы использования рабочей силы. Заукель брался поставить четыре миллиона рабочих рук, и Гитлер его целиком поддержал. Кроме того, фюрер потребовал ускоренного выпуска новых подводных лодок и реактивных самолетов. Со времени осмотра авиационной техники в Инстербурге он имел о производстве реактивных самолетов ложное представление, считая, что первые такие истребители, пригодные в качестве бомбардировщиков, начнут поступать на фронт уже в феврале. Это было невозможно. Приходилось делать новый двигатель, на что можно было рассчитывать только с мая. Но об этом Гитлер не знал. Его неверно информировали, а никто не хотел исправить ошибку.

С огромным удовлетворением принял Гитлер к сведению, что особый суд в Вероне 10 января приговорил к смертной казни всех тех членов Большого фашистского совета, которые 24 июля 1943 г. лишили Муссолини власти. Пятеро членов этого совета были арестованы и утром 11 января расстреляны; в их числе — и зять Муссолини Чиано. Его жене Эдде удалось бежать в Швейцарию.

Обращение к фельдмаршалам 27 января

27 января 1944 г. Гитлер выступил перед фельдмаршалами и генералами вермахта с большой речью. До этого они два дня получали в Познани различные указания и им пришлось выслушать там выступление Гиммлера. Таким образом, речь Гитлера в «Волчьем логове» явилась завершением этих «учебных курсов». Сначала он предался воспоминаниям о том, как национал-социалистические идеи были восприняты народом. Только к концу речи в ней зазвучала драматическая нота. Гитлер провозгласил: «Если я как высший фюрер в конечном счете окажусь покинутым, я хочу в качестве последнего выхода иметь за собой весь офицерский корпус. Он должен со шпагой в руке сплотиться вокруг меня точно так же, как каждый фельдмаршал, каждый генерал-полковник, каждый командир корпуса, каждый командир дивизии, каждый командир полка должен ожидать, что его подчиненные в критический час станут за него горой». Тут Манштейн воскликнул: «Так и будет, мой фюрер!». Гитлер продолжал: «Это прекрасно! Если это так, то войну мы никогда не проиграем... Я охотно принимаю это к сведению, фельдмаршал фон Манштейн!». Но Гитлер понял этот возглас иначе: как упрек в том, что он, фюрер, не доверяет офицерскому корпусу. Не знаю, хотел ли Манштейн высказать именно это; тогда у меня, во всяком случае, такого впечатления не сложилось. [441] Гитлер говорил еще полчаса и закончил речь словами: «У меня нет никакого другого желания, кроме как соответствовать закону природы, который гласит: жизнь дается только тому, кто за эту жизнь борется и готов, если надо, положить за это собственную жизнь!».

Потеря Крыма

Война на русском фронте в январские дни шла с неуменьшающейся остротой. Гитлер постоянно требовал удерживать Никополь и Крым. Но и тот и другой были в ближайшие недели потеряны. Никополь пал 8 февраля, а в первой половине мая закончились бои за удержание Крыма. Тогда Турция прекратила поставку хромовой руды, чего Гитлер всегда боялся.

На других участках Восточного фронта русские наступления пока еще удавалось парировать. Но каждый наш местный успех сминался новыми русскими силами. Просто трудно было поверить, как много новых соединений мог бросать на фронт противник, между тем как наши войска все больше и больше редели. Пополнений в Германии больше в наличии не было, если только свежие дивизии не брали за счет Запада или Юга.

Гитлеру пришлось считаться с тем, что германский фронт на Востоке постепенно отходил. 10 апреля пала Одесса. В конце апреля русский уже стоял на линии Тернополь-Ковель. Дальнейшее продвижение русских войск стало уже невозможно из-за начавшейся распутицы. Группа армий «Север» постепенно оттеснялась назад и после тяжелых боев и потерь остановилась в марте на Чудском озере. В конце января Гитлер заменил фельдмаршала Кюхлера{272}  генерал-полковником Моделем. С конца марта на несколько недель по всему фронту установилось затишье. Грязь нарушила упорядоченное руководство войсками.

Увольнение Манштейна и Клейста

30 марта Гитлер вызвал в «Бергхоф» фельдмаршалов фон Манштейна и фон Клейста и сообщил им, что снимает их с занимаемых постов. В обоих случаях фюрер вел себя очень тактично. Манштейн получил мечи к дубовым листьям Рыцарского креста. Но неприятный привкус все-таки остался. У Манштейна сложилось такое впечатление, что именно Геринг и Гиммлер вытеснили его с занимаемой должности. [442] В тот же самый момент Цейтцлер попросил фюрера освободить его от обязанностей начальника генерального штаба сухопутных войск. Причина, по которой фюрер расстался с Манштейном и Клейстом, заключалась прежде всего в том, что оба они были полностью несогласны с принципами его командования. Преемником Манштейна стал произведенный в фельдмаршалы генерал-полковник Модель, а Клейста — Шёрнер{273} . От них обоих Гитлер ожидал большой строгости и беспощадности в командовании. Он все еще придерживался взгляда, что 1943 г. стоил русским больших потерь и силы Сталина находятся в состоянии разложения. Было ли это его действительным мнением, установить я не мог. Порой он склонялся к более трезвому и серьезному видению происходящего, а временами предавался необоснованной уверенности в своих силах. Правда, черпать ее из донесений Цейтцлера об обстановке он никак не мог.

Гитлер неоднократно говорил о возможности разрыва Сталина с Западом. При этом он переоценивал некоторые признаки с русской стороны, в которых постоянно видел холодный расчет Сталина на то, чтобы сделать своих западных союзников уступчивыми.

Бои в Италии

На Итальянском театре военных действий 4 января снова начались бои. Однако между англичанами и американцами, которые вели свои наступательные действия каждый сам по себе, не всегда царило согласие. Любая их новая операция требовала длительной подготовки. Они лишь медленно продвигались южнее горного массива Кассино. Успешная высадка американцев у Неттуно не принесла им немедленного перелома. Их войскам понадобилось много дней, чтобы перейти в первое наступление на северном направлении. [443] Кессельринг использовал время, чтобы создать успешную оборону. Гитлер приказал перебросить из Франции и с Балкан новые войска, потребовав нанести американцам в Италии поучительное поражение.

В день перед своим новым наступлением, 25 февраля, американцы произвели крупный налет авиации на монастырь Монте-Кассино и полностью разрушили его. Однако невосполнимые художественные ценности аббатства удалось заранее спрятать в безопасности. В районе самого монастыря ни одного немецкого солдата не было. Тем не менее американцы сочли необходимым разбомбить данный объект. Это было варварством. Монахи и остальные обитатели укрылись в обширных катакомбах, и жертв среди них не было.

Воздушные налеты на военные предприятия

Воздушный террор в отношении территории рейха с начала года усилился. 11 января американские бомбардировщики бомбили днем военные заводы люфтваффе в Хальберштадте, Ошерслебене, Брауншвейге и Магдебурге. Хотя они потеряли 59 самолетов, но погибло и 40 наших истребителей. Люфтваффе посчитала отражение данного налета своим успехом. Нельзя было отрицать, что это в какой-то мере послужило устрашением, ибо свыше четырех недель дневные бомбежки не повторялись, хотя 20 января и был произведен крупный ночной налет английской авиации на Берлин. Он привел к большим жертвам среди населения, но причинил лишь незначительный ущерб предприятиям военной промышленности. После телефонного сообщения Геббельса Гитлер снова обрушился с упреками на люфтваффе.

20 февраля американцы, сопровождаемые своими и английскими истребителями дальнего радиуса действия, начали дневное воздушное наступление. Их целями были производившие истребители заводы в районе Лейпцига и шарикоподшипниковые заводы в Швайнфурте, Штутгарте и Аугсбурге. Некоторые предприятия оказались разрушены на 75 %. Выпуск истребителей упал примерно до 800 в месяц. Налеты продолжались и привели производство авиационного вооружения в весьма тяжелое состояние. Мильх думал о том, как передать его в руки Шпеера, и говорил с ним об этом плане при встрече в Хоенлихене. Шпеер тоже видел такую необходимость, зная, что теперь наступил последний момент для особенно активной тенденции в вооружении люфтваффе, а особенно производстве истребителей. После того как американцы пять дней подряд бомбили заводы, выпускающие их, было принято решение передать «истребительный штаб» представителю Шпеера Зауру. [444]

Слухи о покушении

В один из этих дней февраля 1944 г. Гитлер в ежедневном обзоре иностранной прессы прочел сообщение из Стокгольма, в котором коротко и деловито говорилось, что уже есть его будущий убийца. Один офицер генерального штаба сухопутных войск намерен просто-напросто застрелить его. Фюрер вызвал меня к себе и вручил сообщение с указанием сделать все для того, чтобы не допустить такого покушения.

Я обсудил это дело с комендантом Ставки фюрера и с штандартенфюрером СС Раттенхубером, который отвечал за его личную безопасность. Мы пришли к выводу, что необходимо немедленно ввести проверку портфелей и больших папок всех посетителей с целью обнаружения спрятанного в них оружия. Осуществить эту меру в Восточной Пруссии нам не удалось, ибо после разговора с Гитлером мы сели в поезд и временно перенесли его Ставку на Оберзальцберг и в Берхтесгаден. Фюрер согласился с планом нарастить бетонные стены и потолок в его бункере в «Волчьем логове», а пока руководить с Оберзальцберга. Там я сразу спросил его, какие меры следует принять для контроля посетителей. Никакого интереса к этой теме он не проявил, но сказал, что поговорит о том непосредственно с Раттенхубером. Состоялся ли разговор или нет, я не заметил. Во всяком случае, никаких изменений в обычных мерах безопасности на Оберзальцберге не произошло.

Ханна Райч

Первое достойное внимания событие на Оберзальцберге — это посещение Гитлера 28 февраля капитаном авиации Ханной Райч{274} . Будучи в Мюнхене, фюрер попросил фрау Троост выполнить особенно красиво художественную грамоту о пожаловании Ханне Райч Железного креста I степени и теперь захотел лично вручить ей этот орден. [445]

Мы сидели втроем в большом холле «Бергхофа» за чашкой кофе. Известная летчица, Ханна Райч быстро воспользовалась оказией поговорить на предпочтительную для нее тогда тему. Она предложила подготовить и, в случае необходимости, провести и в Германии тоже операцию пилотов-камикадзе. Сообщив Гитлеру об уже проведенной ею подготовке, она ожидала теперь его согласия. Но фюрер отнесся к этой идее самопожертвования совершенно отрицательно и подробно обосновал, почему именно. Он указал на принятые меры в области вооружения кригсмарине и люфтваффе и на предстоящее вскоре применение новых реактивных самолетов. Ханна Райч лучше представляла себе трудности осуществления этих намерений и понимала, что пройдет еще немало месяцев, прежде чем люфтваффе сможет применить «Ме-262». Все это она и высказала Гитлеру. Фюрер поразился, сколь откровенно, в какой непринужденной манере она отстаивала свое мнение, но возразил, что она недостаточно информирована о нынешнем уровне подготовки выпуска этого самолета и потому не может правильно судить о положении. Я же радовался тому, что Гитлер, когда ему были трезво изложены факты, наконец-то увидел данный проект и с другой стороны. Но он все-таки повлиять на себя не дал и остался при своих предъявляемых к люфтваффе требованиях, оспаривать которые никто открыто не решался. Тем не менее Ханна Райч еще раз вернулась к теме подготовки летчиков-камикадзе и все-таки добилась разрешения фюрера ее продолжать. Однако он подчеркнул, что пока утруждать себя этими планами не хочет.

Встреча с Ханной Райч немного огорчила Гитлера, но мне было ясно, что у него пробудилось сомнение насчет выпуска реактивных самолетов. Вечером он долго разговаривал со мной об этом визите. Фюрер очень высоко оценил ее личное участие в боевых действиях и готовность к самопожертвованию, но все-таки говорил, что положение этого пока еще не требует. Я подчеркнул опасения Ханны Райч насчет серийного выпуска и массового применения «Ме-262». Он ответил, что категорически настаивает на поставленном сроке. Мне стало ясно: Гитлер просто-напросто исходит из ложных предпосылок. Меры люфтваффе в области вооружения могли быть реализованы только в том случае, если бы производство не нарушалось бомбежками. Но рассчитывать на это не приходилось, поскольку англичане и американцы свои целенаправленные налеты продолжали с большим успехом, а потому военные предприятия приходилось постоянно перебазировать, что вызывало растущую потерю времени. [446]

Боевые действия на Востоке

В начале марта 1944 г. Гитлер отдал через генеральный штаб сухопутных войск приказ № 11 о введении специальных комендантов так называемых «прочно удерживаемых опорных пунктов», аналогичных по своим задачам прежним крепостям. Комендантами, говорилось в приказе, следует назначать «специально подобранных твердых солдат», но этот предъявляющий высокие требования приказ в силу положения вещей едва ли мог быть выполнен. Тем не менее Гитлер настаивал на своей идее «прочных опорных пунктов», которые, однако, брались русскими и американцами в ходе их наступлений.

2 апреля, также через генеральный штаб сухопутных войск, последовал оперативный приказ Гитлера о дальнейших боевых действиях групп армий на Востоке. В нем он указывал, что русское наступление на южном участке Восточного фронта высшую точку уже миновало: «Русский до предела истощил свои соединения. Теперь наступил момент окончательно остановить русское продвижение вперед». В качестве дальнейших задач фюрер поставил деблокаду окруженной русскими в районе Каменец-Подольска танковой армии под командованием генерала Хубе. Это удалось сделать ценой тяжелых потерь в живой силе и технике. Но о том, чтобы «окончательно» остановить продвижение русских, не могло быть и речи. Приказ показывал, насколько Гитлер все больше и больше уходил от реальных фактов.

В конце марта я досрочно получил чин полковника.

Оккупация Венгрии

16 июля, когда мы вернулись из «Бергхофа» в «Волчье логово», предстояла встреча Гитлера с адмиралом Хорти.

Фюрер был очень разозлен последними мерами венгров, казавшимися признаком смены ими фронта по итальянскому образцу. 18 июля в первой половине дня Хорти прибыл в замок Клезхайм. Фюрер сразу же довел до его сведения, что следующим утром германские войска займут Венгрию. Хорти, посчитав дело решенным, спросил, сможет ли он сразу уехать. Но с помощью инсценированной воздушной тревоги отъезд его удалось задержать. Успокоившись, он во второй половине дня еще раз беседовал с Гитлером, а вечером собственным поездом выехал в Будапешт.

В течение ночи германские войска заняли Венгрию. Когда следующим полуднем Хорти вернулся в Будапешт, он увидел перед своей резиденцией немецкого часового. Так венгерская проблема была решена в пользу рейха. [447]

Усилия в области военного производства

Главный интерес для Гитлера в «Бергхофе» в марте-мае того года представляли его большие требования в области военной промышленности. На фронтах в России и Италии в это время было на удивление спокойно. Правда, фюрер каждый день ожидал наступления во Франции, но активность противника ограничивалась различными налетами авиации. Роммель с большой интенсивностью продолжал постройку Атлантического вала. Гитлер постоянно говорил о производстве новых (пока еще секретных) подводных лодок и реактивных самолетов. Если они у меня будут, я смогу отразить вторжение, заявил он посещавшим его представителям военной промышленности.

Начало апреля Гитлер посвятил беседам с руководителем «Организации Тодта» Ксавером Доршем, которому была поручена постройка неуязвимых для бомб заводов по выпуску истребителей. Он имел в виду прежде всего заводы в Нордхаузене, расположенном в горном массиве Гарц. Там несколько тысяч заключенных этого концлагеря уже занимались сборкой «Фау-2». Доршу пришлось искать места и для подземных заводов, выпускающих истребители.

В беседе с Мильхом и Зауром Гитлер дал согласие на то, чтобы с марта выпуск истребителей имел приоритет. Это явилось первым результатом возложения ответственности за их производство на Заура. Уже с апреля их ежемесячный выпуск продолжал расти. Своим распоряжением Гитлер молча дал понять, что теперь уже сомневается в возможности ускоренного производства реактивных самолетов.

Имевшие очень тяжелые последствия налеты авиации также 6 и 8 марта на Берлин, а 30-го на Нюрнберг опять явились для Гитлера причиной его новых обвинений противовоздушной обороны и ругани по адресу люфтваффе в целом. Он совершенно не хотел видеть мужественных, но тщетных действий наших летчиков-истребителей, значительно уступавших противнику в количественном отношении. В Берлине было сбито 79, а в Нюрнберге 95 вражеских самолетов. Люфтваффе была этими результатами довольна. Но фюрер требовал более высоких цифр, что едва ли было выполнимо. Не хватало ночных истребителей. Тем не менее вследствие такого числа сбитых в Нюрнберге самолетов противника английские ночные налеты стали более редкими.

Новая Ставка фюрера?

Планом, который мы в эти месяцы вновь и вновь критиковали, являлась постройка новой, более обширной Ставки фюрера в Силезии (район Вальденбурга). [448] Ее территория должна была включать замок Фюрстенштайн, находившийся во владении князя Плесского. Гитлер настоял на своем указании и приказал продолжить ее строительство силами узников концлагерей под руководством Шпеера. В течение года я дважды посетил этот объект, и у меня сложилось впечатление, что до окончания его постройки мне не дожить. Я попытался убедить Шпеера, чтобы тот повлиял на фюрера с целью приостановить эту стройку. Он счел это невозможным. Дорогостоящие работы велись еще некоторое время, хотя каждая тонна бетона и стали была настоятельно необходима в каких-то других местах.

Свое 55-летие Гитлер отпраздновал в «Бергхофе». У него не было настроения торжественно отмечать этот юбилей, а потому до полуденного обсуждения обстановки он принял поздравления своих домочадцев. В обеденном зале были выставлены подарки, в частности, от Гофмана, Евы Браун и других лиц. Фюрер нашел время спокойно осмотреть их и был очень общителен. Но увидев входящего в виллу генерала Цейтцлера, сразу же направился в холл для разговора о военных делах. Прибыли также, чтобы передать поздравления от вермахта, Геринг и Дёниц.

Гибель Хубе

Следующим посетителем был генерал Хубе, которому несколькими днями ранее удалось вывести свою 1-ю танковую армию из окружения в районе Черновиц и в боевом строю вернуть ее на немецкую линию обороны. Гитлер, выразив генералу особую признательность, пожаловал ему бриллианты и дубовые листья к Рыцарскому кресту, а также произвел его в генерал-полковники. Он долго беседовал с Хубе, попросив подробно доложить о положении на фронте. В те дни фюрер даже раздумывал, не назначить ли Хубе главнокомандующим сухопутных войск. Шмундт очень советовал ему сделать это, но Гитлер назначение отложил.

Когда Хубе поздним вечером прощался с Гитлером, я обратил внимание фюрера на то, что генерал хотел еще затемно вылететь в Берлин на самолете курьерской эскадрильи ОКХ; разрешение на это мог дать только он один. По просьбе Хубе фюрер согласился и велел мне позаботиться об особых приготовлениях к вылету. Я выполнил приказание и считал, что сделал все необходимое для обеспечения надежного взлета. Каков же был мой ужас, когда я по телефону узнал, что в темноте, еще до наступления рассвета, самолет Хубе рухнул на землю. Генерал-полковник погиб, летевший вместе с ним посол Хевель довольно сильно пострадал. [449]

Мне пришлось доложить Гитлеру о тяжкой потере. Он воспринял это так же, как два года назад гибель министра Тодта, — спокойно и почти молча. Через несколько дней в парадном зале замка Клезхайм состоялась государственная траурная церемония, фюрер принял в ней участие. Похороны, на которые я прилетел, произошли на другой день в Берлине на Кладбище инвалидов. Я знал Хубе с 1930 г., все эти годы поддерживал с ним контакт и теперь тоже очень переживал смерть этого выдающегося человека.

Возвращение Шпеера

В эти дни на Оберзальцберг прибыл Шпеер. Он хотел возобновить свою работу и уже был наслышан о различных интригах с целью его отстранить. Ему казалось необходимым именно сейчас, когда Гитлера больше заботили вопросы вооружения, чем операции на фронте, быть рядом с ним. Отсутствие Шпеера в последние месяцы привело к безрадостной неразберихе между различными отраслями военной промышленности, к конкурентной борьбе между его преемниками. Требовалось твердое, четкое руководство.

Так Шпеер прямо на Оберзальцберге снова включился в дело. В Берлин он вылетел только в середине мая, опять собрав все нити в своих руках и пользуясь любым случаем, чтобы переговорить с фюрером по многим накопившимся проблемам. То были последние спокойные недели в ходе войны. Шпеер стремился не потерять доверия Гитлера, даже если внутренне и отходил от него, а некоторые его указания молча обходил. Это не укрылось от взгляда фюрера. Он знал теперь, что Шпеер больше уже не убежден в победе.

В марте, апреле и мае Гитлер часто втягивал меня в разговоры и с присущей ему убедительностью знакомил с такими темами, которые мне раньше были далеки. Однажды он совершенно ясно сказал, что, несмотря на недостаточную уверенность Шпеера в победе, тот — единственный, кто видит военное производство в целом и во всех его переплетениях, а также пользуется в промышленности неограниченным авторитетом. Гитлер подчеркнул: «Когда мы нуждаемся в какой-либо военной продукции, Шпеер — единственный, кто может быстро ее дать». Я обратил внимание на то, что фюрер был готов не замечать критической позиции Шпеера в отношении войны. После того как тот вторично взял решение вопросов военной индустрии в свои руки, ему быстро удалось наладить прежнее доверительное сотрудничество с Гитлером. В их взаимоотношениях не было и тени недоверия друг к другу. [450]

Гитлер и Геринг

Мне неоднократно приходилось слышать высказывания Гитлера о рейхсмаршале. Он издавна все еще высоко ценил Геринга, характеризуя его как «крутого и холодного словно лед» в тяжелейших критических ситуациях. Фюрер говорил о нем: «Это человек железный и беспощадный. В наиболее тяжкие критические времена Геринг всегда оказывался нужным человеком на нужном месте. А его тщеславие и тяга к роскоши — все это показное и сразу, мол, спадает с него, когда он нужен». Я был поражен тем, что Геринг еще пользуется у Гитлера таким авторитетом.

За эти месяцы мне не раз приходилось быть свидетелем, как Гитлер звал Геринга к себе и осыпал его резкими упреками. Когда я однажды сказал фюреру, что никак не могу совместить это с его обычно положительной оценкой Геринга, он ответил: ему иногда приходится быть более резким потому, что рейхсмаршал имеет склонность давать указания и приказы, не заботясь об их выполнении и контроле.

Сам Геринг зачастую воспринимал критику со стороны фюрера очень остро: «Гитлер обращался со мной, как с глупым мальчишкой!». Признаюсь, я тоже воспринимал это так, когда он отчитывал рейхсмаршала. За оба последних года я не раз докладывал фюреру такие вещи, которые в конечном счете звучали как критика в адрес Геринга. Меня всегда поражало, что Гитлер выслушивал это молча, и я не знаю, не говорил ли он о том при случае Герингу. Но тот никогда не давал мне понять, что осведомлен о моих критических высказываниях, поскольку всегда относился ко мне очень дружелюбно.

Особенно ясно я заметил это при одной поездке в его спецпоезде из «Волчьего логова» в Берлин осенью 1943 г. По какой-то причине я ехал вместе с ним и за ужином непринужденно разговаривал с рейхсмаршалом. Разговор шел в такой доверительной атмосфере, что он даже упомянул о положительном отношении ко мне Гитлера. Геринг говорил и о том высоком авторитете, которым фюрер все еще пользуется в народе. Это доверие к Гитлеру основывалось на вере в то, что он дарован немецкому народу самим Провидением, избравшим его тем человеком, который может устранить всю не^-справедливость, идущую со времен 1918 г. Эта вера заходила столь далеко, что нового падения Германии представить себе было невозможно. По этим словам Геринга, который обычно не делал из того никакой тайны, я заметил, что он относится к Гитлеру и всей его деятельности вполне позитивно. [451]

«Мирная жизнь» в «Бергхофе»

В последние недели своего пребывания в «Бергхофе» Гитлер (не говоря о ежедневных обсуждениях обстановки) почти вернулся к тому распорядку дня, который являлся обычным в предвоенные годы. Ведя, например, мою жену к обеденному столу, он любезно беседовал с ней. Разговор шел прежде всего о детях или о сельскохозяйственных делах в поместье моего отца. Мне бывало немного неловко, когда при этом он заговаривал о моей службе и говорил, к слову, что рад иметь меня при себе. А мою жену не раз благодарил за ее добрые отношения с фройляйн Браун.

Из многих вечерних бесед у камина я понял, что Гитлер, собственно, был человеком, лишенным противоречий. В противоположность многочисленным позднейшим утверждениям, я не мог не заметить, что сам он постоянно разрешает возражать ему и зачастую меняет свое мнение. Но его оценки, к примеру, людей, исторических личностей и истории в целом всегда оставались неизменными. Он много говорил насчет своего представления о том государстве, которое однажды будет править в Европе. Его целью было побороть евреев и большевизм, а также ликвидировать какое-либо их влияние на исторический процесс. Он твердо верил, что это — миссия, внушенная ему самим Провидением. Удивительно, сколь сильно было у него «шестое чувство» в отношении» грядущих событий, но вместе с тем, однако, ужасающая потеря чувства реальности.

Неприятности с «Ме-262»

Из ежедневных докладов о положении на фронтах вырисовывалась подготовка противников к вторжению во Францию, а также продолжение операций в России и Италии.

В центре внимания Гитлера, как и прежде, стоял «Ме-262». Требование фюрера сделать из этого истребителя бомбардировщик в конце концов сорвалось из-за технических трудностей и изменения приоритетности этого самолета. Переконструирование истребителя таким образом, чтобы высвободить вес для бомбового груза, делало «Ме-262» практически неспособным летать и, в любом случае, непригодным в качестве бомбардировщика. После крупного совещания на Оберзальцберге по вопросам вооружения 23 мая Геринг информировал фюрера о том. Но Гитлер этого факта не признавал. Он по-прежнему стоял на своем: убрать из самолета, насколько можно, «лишнее барахло» и взамен встроить 250-килограммовую бомбу. Мильх, Галланд, а также начальник испытательной базы Петерсен и другие оказались не в состоянии отговорить его. [452] Так эта проблема и осталась нерешенной — все просто выжидали, когда Гитлер сам убедится в данном факте.

Тогда я решился поставить все на карту и однажды вечером заговорил с Гитлером на эту тему. Мне удалось убедить его в связанных с этим самолетом особых, по сравнению с другими имеющимися образцами, технических трудностях. Он признал, что требуемое им превращение «Ме-262» из истребителя в бомбардировщик является такой технической проблемой, с которой следует считаться. Мои опасения были связаны с измененным заданием по «Ме-262». В качестве истребителя этот тип самолета был идеален. Разговор длился долго. Гитлер сожалел, что задание на другую конструкцию не было дано гораздо раньше. Я отвечал, что производство вооружения для люфтваффе еще в 1940 г. было отодвинуто на второй план по сравнению с выпуском вооружения для сухопутных войск.

Разговоры насчет вооружения люфтваффе привели в конце мая к пониманию того факта, что вся ответственность за его производство должна быть передана министерству Шпеера, что и произошло в первые июньские дни.

Мильха от выполнения этих задач отстранили, и он удалился в свой охотничий домик в северной части Берлина. Трудности и проблемы в области вооружения люфтваффе были известны ему, как никому другому, и он знал, что германским военно-воздушным силам отражение налетов вражеской авиации не по плечу. Однажды я посетил Мильха в его уединении, и у меня состоялся с ним на эту тему долгий разговор. Я знал его честную и ясную точку зрения на дальнейший ход войны. Он никогда не чурался преподносить Герингу и Гитлеру правду какой она есть, но фюрер постоянно искал какие-то новые выходы из положения и не желал признавать имеющиеся проблемы.

Налеты на гидрогенизационные заводы

В мае американцы начали дневные налеты на наши гидрогенизационные предприятия. Первыми они атаковали 12 мая заводы «Лёйна» в Мерзебурге и завод «Пёльтц» севернее Штеттина{275} . Ущерб был значителен, и восстановление нормальной работы этих предприятий потребовало бы много времени. Гитлер настаивал на немедленном возобновлении выпуска продукции. Этого удалось достигнуть широким использованием «Организации Тодта», и через несколько недель данные предприятия начали действовать снова, пока новые воздушные налеты опять не нарушали их нормальную работу. [453] В последующие месяцы удавалось относительно быстро вновь налаживать производство на них после бомбежек. Поэтому потребность вермахта в горючем, хотя и с большими ограничениями и значительными трудностями, все же покрывалась.

Редкостным контрастом на фоне удручающего положения выглядели несколько свадеб на Оберзальцберге. Начало положили свадьбы двух бывших адъютантов фюрера по СС Даргеса и Гюнше, сыгранные под покровительством первая — Гиммлера, а вторая — рейхсляйтера Бормана. А 3 июня группенфюрер СС Фегеляйн женился на сестре Евы Браун. Гитлер устроил по этому поводу банкет в своей вилле, пригласив на него Шпеера и меня с женой. Это был радостный обед, на котором мы на несколько часов забыли о войне.

Затем празднество переместилось в дом Мартина Бормана. Никто не имел еще ни малейшего представления о том, куда приведут завязавшиеся здесь общие жизненные связи.

Новая задача

22 мая меня самого коснулась одна из мер Шпеера. Он попросил меня стать его личным представителем для связи с Гитлером в Ставке фюрера. Шпеер сформулировал мою задачу так: постоянно информировать Гитлера о происходящем в его сфере деятельности. Почти каждую неделю он присылал мне предназначенную для фюрера памятную записку, преимущественно с данными о вводе новых производственных мощностей, а также с цифрами поставляемых на вооружение танков, самолетов и различных видов боеприпасов. По большей части Гитлер читал эти докладные записки сразу и зачастую тут же давал мне указания, которые я по телефону сообщал Шпееру. Таким образом, сотрудничество между ним и фюрером сделалось весьма эффективным. В это время Шпеер придерживался точки зрения, что американцы и русские еще в течение этого года начнут новые наступления и нам этого натиска не выдержать.

Бои на Итальянском театре военных действий начались 11 мая ураганной артподготовкой, длившейся 40 минут. Соединения Кессельринга оказывали упорное сопротивление, и только 3–4 июня американцы подошли к Риму. Фельдмаршал распорядился бои в самом Риме не вести. Он двинул свои дивизии в обход города, чтобы избежать боевых действий на его улицах, оставив неразрушенными и мосты через Тибр. В июне и июле немецкие соединения отступили на позиции в Апеннинах. В августе американцы сначала создали небольшой плацдарм на р. Арно. [454]

С начала июня Гитлер полностью передал этот театр военных действий под командование Кессельринга и теперь был удивлен тем, что данный участок стал второстепенным и не создавал никаких иных проблем, кроме как превосходство противника в воздухе. Британские и американские военно-воздушные силы постоянно атаковали прямо днем железнодорожные пути и шоссейные дороги, которые наши войска могли использовать для всех своих передвижений только по ночам. Тем не менее фельдмаршалу удавалось удерживать линию фронта.

«Фау-1» в действии

В эти недели впервые в крупном масштабе были применены самолеты-снаряды «Фау-1». Но первый их запуск оказался аварийным. В последний момент ОКВ передвинуло начало этой операции на два дня вперед, что сбило график окончательного монтажа тяжелых и легких катапультных установок и вызвало неразбериху. Через два дня последовали их налеты, в первую ночь стартовало 244 «Фау-1». Высланные на разведку самолеты доложили о многочисленных пожарах в британской столице. Применение «Фау-1», а с сентября и «Фау-2» нанесло англичанам большие потери.

Таким образом, это оружие, с огромными трудностями готовившееся с середины 1942 г. еще при Мильхе, себя полностью оправдало. Гитлер выразил ему свою признательность. Но продолжать применение данного оружия и дальше не удалось из-за того, что при продвижении англо-американцев район, в котором были установлены пусковые установки, оказался нами потерянным.

Вторжение

В ночь с 5 на 6 июня 1944 г. началось вторжение англоамериканских войск в Северную Францию, которое Гитлер ожидал с начала апреля. Однако в ОКВ, ввиду прогнозов неблагоприятной погоды, в десантную операцию в году текущем больше не верили. Роммель, командующий группой армий «Б», 4 июня на несколько дней отбыл в отпуск на родину в г. Ульм. Другие командующие и некоторые офицеры его штаба тоже не находились на своих командных пунктах. Такое впечатление, что и войска никакого наступления противника не ожидали.

5 июня радиоразведка засекла по оживленному радиообмену: союзники готовят что-то совершенно необычное. [455] Примечательно, что об этом не был проинформирован не только командующий 7-й армии генерал Долльман, соединения войск которого непосредственно занимали линию вторжения, но и ОКВ в Берхтесгадене. Другие инстанции на предстоящее вторжение отреагировали выжидательно.

В ночь на 6 июня огромная армада подошла к побережью Франции между р. Орн и восточной частью полуострова Котантен — именно к тому участку, на котором Гитлер постоянно ожидал вторжение. Мощным ударом явилась высадка трех вражеских дивизий в полосе 7-й армии. Здесь имели место очень тяжелые бои, но врагу удалось закрепиться на суше не в последнюю очередь благодаря своему явному превосходству в воздухе, которое не допускало никакого передвижения наших войск. Вражеские летчики смогли действовать беспрепятственно, ибо наша противовоздушная оборона при таком их господстве была минимальной, как это уже показали предшествовавшие высадке десанта налеты авиации противника.

Гитлер был поставлен в известность о вторжении утром 6 июня. Первые подробности сообщил Йодль на обычном полуденном обсуждении обстановки. Уже первые донесения не оставляли сомнения в невероятной концентрации высаживающихся войск. На германской же стороне им противостояли гораздо меньшие оборонительные силы; необходимо было подбросить к месту высадки новые соединения, а сделать это можно было только ночью. Получив первое донесение, фюрер с облегчением сказал: вот теперь мы сможем разбить врага! Он ожидал от наших войск очень многого. Однако противник использовал свое превосходство в воздухе для того, чтобы прочно закрепиться. Ему удалось в намеченных пунктах побережья создать такие плацдармы, ликвидировать которые мы не смогли. Вечером 6 июня успех противника уже ясно обозначился.

В этот имевший важное значение день я никак не мог понять установку Гитлера. Он все еще был убежден в том, что мы сможем отбросить высадившиеся десантные войска. Я же, напротив, видел абсолютное превосходство вражеской авиации и огромную массу военной техники, которая непрерывно наращивалась. В сравнении с этим сосредоточением сил противника сил остальных составных частей вермахта не хватало, а потому наши сухопутные войска действовали в одиночестве. В эти июньские дни 1944 г. Гитлеру пришлось впервые по-настоящему понять, что значит полное господство в воздухе. Его усилия противопоставить авиации союзников что-либо равноценное (как это видно из многочисленных переговоров фюрера со Шпеером) оказались совершенно нереальными. [456]

В эти беспокойные дни я однажды вечером воспользовался случаем, чтобы в разговоре с Гитлером высказаться насчет его нереальных планов в отношении люфтваффе. Я сказал ему, что изменение нашего авиационного вооружения за несколько недель считаю невозможным; нам надо попытаться использовать максимальное количество старых типов самолетов. Но и здесь мы безнадежно уступаем врагу. Фюрер воспринял мои слова спокойно. У меня даже сложилось впечатление, что он со мной согласен, но доказать это не могу. От своих завышенных требований к Герингу и Шпееру насчет производства самолетов Гитлер не отказался.

Роммель говорит Гитлеру правду

16 июня мы с Гитлером вылетели в Мец, чтобы оттуда автоколонной отправиться в Ставку фюрера в Марживале, около Суассона. Гитлер захотел поговорить с фельдмаршалами Западного фронта, чтобы самому получить картину положения дел. День, проведенный в Марживале, плохо сохранился в моей памяти. Но я все же помню, что в полдень состоялось совещание в широком кругу. Рундштедт доложил обстановку на фронте за последние десять дней и сделал вывод: имеющимися в его распоряжении силами враг выкинут из Франции быть не может. Гитлер воспринял это весьма взвинченно и недовольно, ответив ставшей обычной в последнее время пустой фразой о применении «Фау-1» и ожидаемом в самые короткие сроки использовании реактивных истребителей. Фельдмаршалы потребовали обстрела снарядами «Фау-1» скоплений войск в Англии и мест их высадки во Франции, что, разумеется, обещано быть не могло, ибо рассеивание этих крылатых бомб являлось слишком большим.

Во второй половине дня Гитлер имел еще беседу с Роммелем наедине; о чем они говорили, я узнал только через несколько недель. Роммель попытался убедить фюрера в том, что война проиграна. Но слышать это из уст своего фельдмаршала Гитлер никак не желал. Разговор был долгим и в повышенных тонах. Фюрер пустил в ход всю свою изощренность, дабы убедить Роммеля в обратном. Но ближайшее будущее показало Гитлеру, что это ему не удалось.

17 июня во второй половине дня Гитлер на машине вернулся в Мец, а оттуда самолетом отправился в Зальцбург. Пребывание в Марживале оказалось бесплодным и безрадостным, но дало представление о положении дел после удачной высадки союзников. [457]

Успехи союзников на Западе

В последующие дни американцы заняли полуостров Котантен и им удалось захватить также портовый город Шербур. Гитлера этот успех противника привел в ярость, и он потребовал точной информации о том, как все произошло. Катастрофического хода событий это не изменило. К 20 июня американцы и англичане, прорвав линию фронта, вышли на западное побережье полуострова Котантен.

Гитлер следил за событиями на фронте во Франции с большим беспокойством и лишь с немалым трудом сумел примириться с тем, что противник захватил инициативу в свои руки. Теперь он надеялся на размолвку между англичанами и американцами. Фюрер по-прежнему был твердо убежден в том, что Германии удастся решить исход войны в свою пользу. В эти дни он повторял это своим многочисленным посетителям (будь то представители вермахта, промышленности или государства), и многие из них после беседы с ним покидали «Бергхоф» с чувством уверенности и оптимизма. В речи, произнесенной 22 июня в Платтерхофе на Оберзальцберге перед высшими офицерами, Гитлер сказал то же самое. Признав всю серьезность положения, он и в этом кругу людей, способных к правильной оценке обстановки на фронтах, высказал свою веру и надежду на то, что Германский рейх в конечном итоге победит. Немецкий офицер должен служить примером для своих солдат, придавать им силы. Твердая уверенность фюрера произвела на присутствовавших немалое впечатление.

Гибель Дитля

Вечером того же дня Гитлера посетил генерал-полковник Дитль. В Финляндии вырисовывалась опасность ее сепаратного мира с Россией. Фюрер хотел побеседовать с ним именно об этом. Но Дитль увидел, что он очень плохо знаком с ситуацией в Северной Финляндии и Северной Норвегии и имеет ложное представление о ней. Мы были поражены четкостью и резкостью тона Дитля, который не дал отвлечь себя от этой темы. Фюрер говорил мало и согласился с его требованием подбросить людей и технику. Когда Дитль удалился, он снова посетовал на то, что такие доклады ему приходится слышать редко, поскольку большинство генералов не решаются на подобную открытую манеру докладывать, сочетающуюся с темпераментом, искренним воодушевлением и порядочностью. Гитлер дал понять, что желает иметь именно таких генералов, как Дитль. [458]

Дитль покинул «Бергхоф» поздно вечером и собирался на следующий день вернуться в Норвегию самолетом. Мы были крайне потрясены, когда нам сообщили: самолет Дитля потерпел аварию около Земмеринга и все пассажиры погибли. Это явилось для Гитлера таким же тяжелым ударом, как и гибель Хубе четверть года назад, что чувствовалось и в его траурной речи на государственном акте через несколько дней в замке Клезхайм. Фюрер знал Дитля еще с начала 20-х гг. и назвал его тем офицером, который «с одной стороны, предъявляет к своим солдатам твердые и даже .самые твердые требования, а с другой, собственной судьбой олицетворяет их истинного друга и отца и является национал-социалистом по велению сердца не на словах, а на деле, всеми силами и помыслами». Эта характеристика отвечала истине.

Второе вторжение?

Тяжелые бои на фронте вторжения вели к неописуемому множеству противоречивших друг другу докладов различных инстанций и командных органов. Соединения войск СС, хотя и втянутые в ожесточенные бои, все еще давали донесения обнадеживающие. По-другому звучали трезвые доклады Рундштедта и генерала барона Швеппенбурга — командующего танковой группой «Запад».

Желая лучше и по-деловому ознакомиться с обстановкой, Гитлер с последних чисел июня стал привлекать ко всем обсуждениям военных вопросов в «Бергхофе» фон Клюге. Он даже отдаленно не догадывался о том, что фельдмаршал поддерживает тесную связь с Сопротивлением, хотя пока и не определив четко своего отношения к кругу заговорщиков. Проведенные в «Бергхофе» вместе дни протекали в полном согласии, и фюрер испытывал к Клюге полное доверие, сделав его 1 июля преемником фельдмаршала фон Рундштедта. Одновременно он снял с занимаемого поста генерала Гейра фон Швеппенбурга.

Отдел «Иностранные армии Запада» стоял на той точке зрения, что англичане и американцы еще располагают на Британских островах большим числом дивизий. Называли даже цифру: свыше 60. На основе этих данных Гитлер предполагал еще и вторую высадку противника — на побережье пролива Па-де-Кале — и первоначально приказал дивизиям армии генерала фон Зальмута оставаться на занимаемых позициях. Данные отдела «Иностранные армии Запада», как выяснилось позже, оказались совершенно ложными. Союзники имели в Англии максимум 15 дивизий, ожидавших погрузки на суда и переброски на прежнее место высадки в Нормандии. [459] К этому моменту фюрер был убежден в том, что новому командующему Западным фронтом удастся создать сплошную линию обороны.

Разгром группы армий «Центр»

Иначе складывалось в это время положение на Востоке. 22 июня — в тот самый день, когда три года назад начался поход на Россию, — Красная Армия перешла в крупное наступление против группы армий «Центр», предприняв свою крупнейшую и успешнейшую операцию в этой войне{276} . Поначалу казалось, что русские хотят вести наступление в виде операций меньшего масштаба. Но когда были осуществлены первые прорывы немецкой линии обороны и в ней образовались значительные бреши, началось крупное танковое наступление в районе между Гомелем и Витебском, а за ним последовали и дальнейшие. Каждый свой удар русские готовили налетами авиации и огнем тяжелой артиллерии, массированно бросая в бой танки. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал Буш пытался побудить Гитлера отойти с этого, по выражению фюрера, «твердого места». Но тот приказал удерживать каждую позицию.

Теперь Гитлер был вынужден отбивать сразу три наступательных клина врага: во Франции, Италии и России. Он дал категорический приказ: до конца отстаивать каждый квадратный метр земли. Но повсюду становилось очевидным: силы противника превосходят наши, а на отдельных участках — и намного. Но фюрер с этими фактами пока еще считаться не хотел и воспринимал направляемые ему войсками донесения как сильно преувеличенные. В группе армий «Центр» он заменил Буша Моделем, а несколько дней спустя командующего группы армий «Север» генерал-полковника Линдема — генерал-полковником Фрисснером. [460] Но эта смена лиц никак не повлияла на ход событий. Группа армий «Центр» уже потеряла 25 дивизий, примерно 350000 человек. В линии фронта возникла брешь величиной около 300 км, через которую русские продвигались к германской границе.

9 июля Гитлер вылетел в свою Ставку в Восточной Пруссии. Его сопровождали Хейтель, Дёниц, Гиммлер, Йодль и Кортен. С Восточного фронта прибыли Модель, Фрисснер и генерал-полковник кавалер фон Грайм — командующий авиацией группы армий «Центр». Начальник генерального штаба сухопутных войск Цейтцлер отсутствовал. С начала русского наступления у него возникали различные, порой острые, разногласия с Гитлером, поскольку он не мог следовать взглядам фюрера по вопросам командования сухопутными войсками и, к тому же, находился на пределе своих сил. С тех пор Гитлер его больше никогда не видел.

Разговор в Восточной Пруссии шел в первую очередь о быстрой переброске на Восточный фронт новых соединений. Модель и Фрисснер смотрели на дальнейший ход событий с некоторым оптимизмом. Их предложения и требования можно было выполнить в течение ближайших недель, однако при том предварительном условии, что русские не решили быстро пробиваться дальше. Гросс-адмирал Дёниц требовал удерживать важные для новых подводных лодок порты на Балтийском море. Во второй половине дня Гитлер вылетел в Зальцбург. У меня сложилось впечатление, что ход событий на Восточном фронте он все еще оценивает позитивно.

В эти последние недели на Оберзальцберге я пережил очень тронувшее меня событие. Во время одного обычного обсуждения обстановки мне по какой-то причине пришлось выйти из холла в находящуюся рядом небольшую комнату. Там я вдруг услышал, как Гитлер сказал обо мне, что я — единственный, кто открыто и без опаски высказывает ему свое мнение. Нечаянно услышанные слова фюрера, прозвучавшие именно сейчас, когда враг в трех местах пробивается к рейху, укрепило меня в намерении и впредь вести себя так же. Я не вернулся на совещание, ибо мне было досадно, что другие не поступают таким же образом.

Свадьба Хевеля

12 июля посол Хевель устроил в Зальцбурге свою свадьбу. Она проходила в Кавалерском доме рядом с замком Клезхайм, в числе приглашенных были и мы с женой. На бракосочетании присутствовал и Гиммлер. [461] Потом был дан обед. Риббентроп произнес длинную, заранее подготовленную речь, в которой превозносил супруг дипломатов, которые, по сравнению с любыми другими дамами высшего общества, имеют особые задачи и обязанности. Подобные восхваления вызвали у нас, кто помоложе, иронические реплики, мы вели себя непринужденно, радуясь хотя бы минутной свободе от службы на Оберзальцберге. Я покинул зал только поздно вечером, когда был вызван туда телефонным звонком.

Когда я, раздосадованный, вернулся в «Бергхоф», Гитлер сидел со своими гостями в холле у камина. Моей жене пришлось сесть рядом с ним и рассказать о свадьбе Хевеля. Она описала все с большим юмором и иронически прошлась насчет речи Риббентропа, из которой следовало, что все недипломатические жены — просто какие-то неполноценные создания. Хотя ее слова и вызвали смех, фюрер попросил своего личного адъютанта представить ему текст речи Риббентропа.

Последние дни на Оберзальцберге протекали спокойно и в серьезной атмосфере. Фюрер уже дал понять, что ввиду положения в России должен вернуться в Восточную Пруссию. Но он все откладывал отъезд, так как перестройка его бункера в «Волчьем логове» пока не закончилась.

В эти дни у меня впервые сложилось впечатление, что исход войны Гитлеру ясен. Я почувствовал это по отдельным его фразам и репликам, в которых, однако, постоянно все еще шла речь о продолжении войны, о новом оружии и его воздействии, а также о том, что будут у нас еще и успехи. Фюрер не сдавался, и прежде всего в нем крепло убеждение: я не капитулирую никогда!

Гитлер много говорил со мной о своих планах и намерениях насчет люфтваффе. Он решил целиком сосредоточиться на производстве истребителей. Все остальное запретить. Выпуск истребителей теперь наиважнейшее дело. Каждый новый день фюрер встречал надеждой на то, что первые реактивные самолеты уже передаются войскам. Укреплять в нем такую надежду я не мог. Раньше чем через полгода на это рассчитывать было нельзя. Главной моей тревогой, которую я не скрывал, была нехватка горючего. Некоторые соединения группы армий «Центр» уже докладывали о больших затруднениях в обеспечении им. Гитлер говорил, что теперь идет борьба между защитой важнейших предприятий и сохранением боеспособности истребителей. Эту трудность он видит, но мы никогда не должны терять шанс одержать верх. Такому требованию препятствовали едва ли преодолимые трудности, которые я утаивать от фюрера не мог. Но он сохранял уверенность или просто делал вид. [462]

Прощание с Оберзальцбергом

15 июля Гитлер дал приказ следующим утром переместиться в Восточную Пруссию в «Волчье логово». Круг лиц в «Бергхофе» уменьшился. Гостей почти не осталось. Фюрер становился все спокойнее. В последний вечер, прежде чем удалиться к себе, он обошел все картины, пристально всматриваясь в них, — прощался с ними. А потом сказал фрау Брандт и моей жене «До свидания!», поцеловал им руку и, уже поднявшись на несколько ступенек по лестнице в соседнюю комнату, вдруг вернулся, еще раз сердечно попрощался с ними и вышел из холла. То было расставание навсегда.

На следующее утро мы вылетели в Восточную Пруссию и к полудню прибыли в «Волчье логово». В 13 часов Гитлер заслушал доклад об обстановке, как будто мы никогда не покидали Ставки фюрера. Теперь он жил в уже отстроенном «гостевом бункере». Доклад о положении на фронтах состоялся в прилегающем бараке, где имелось большое помещение, предназначенное для обсуждения обстановки. Я поразился решительности Гитлера. Его воля и нервная энергия импонировали мне. Он пытался начать здесь все заново и чувствовал себя в солдатском окружении в своей среде. А со всех стран света шли только одни плохие вести. У меня сложилось впечатление, что соединения наших сухопутных войск — при последнем издыхании. Во вражеском превосходстве никакого сомнения не было.

17 июля во время автомобильной поездки на передовую был атакован истребителями-бомбардировщиками Роммель. Водителя убило на месте, а фельдмаршал был тяжело ранен в голову. Когда состояние Роммеля немного улучшилось, его доставили на родину. На фронт он больше не возвратился.

Через два дня в Ставку фюрера прибыл фельдмаршал Кессельринг. 20 июля он праздновал 40-летие своей военной службы и получил от Гитлера высшую награду — бриллианты и дубовые листья с мечами к Рыцарскому кресту. Приезд его был радостным событием. Несмотря на яростные атаки англичан, американцев, поляков и французов, им не удалось добиться того, чтобы фронт Кессельринга рухнул. Фюрер с чувством высказал ему слова признательности и похвалил за ту твердость, с какой тот вел в Италии умно спланированную оборону перед лицом вражеского превосходства.

20 июля

Следующим днем было 20 июля 1944 г. В первые послеобеденные часы Гитлер ожидал прибытия дуче. Поэтому начало обсуждения обстановки было передвинуто на полчаса и назначено на 12.30. [463] Мы, участники обсуждения, собрались в этот приятный, теплый летний день перед бараком. Там, в кругу нескольких других офицеров, стояли Боденшатц, Путткамер и граф фон Штауффенберг{277} , который с 1 июля являлся начальником штаба командующего армии резерва генерал-полковника Фромма. Всего несколько дней назад фюрер вызывал его для доклада на Оберзальцберг. Гитлера интересовало тогда положение дел с формированием новых танковых и пехотных дивизий. Сегодня же Штауффенберг должен был доложить о возможностях выполнения приказа фюрера. [464]

Гитлер поздоровался за руку со всеми стоявшими перед бараком офицерами и, сопровождаемый ими, сразу вошел в помещение для обсуждения обстановки, где его уже ожидали: Кейтель, Йодль, Кортен, Буле (начальник штаба ОКВ по сухопутным войскам), Шмундт, Хойзингер, Варлимонт, Фегеляйн, Фосс, полковник Брандт (начальник оперативного управления генштаба сухопутных войск), капитан 1-го ранга Асман (Первый адмиралтейский штабс-офицер штаба оперативного руководства вермахта), Шерф, посланник Зоннляйтнер, Боргман, Гюнше, Ион фон Фрейенд, подполковник Вайценэггер (начальник оперативного отдела штаба Йодля), майор Бюхс (офицер генштаба люфтваффе при Йодле) и два стенографа (д-р Бергер и Бухольц).

Обсуждение обстановки, как всегда, началось с доклада Хойзингера о положении на Восточном фронте. Я стоял чуть в стороне и уточнял с другими адъютантами программу приема Муссолини. Меня вдруг заинтересовал один пункт в докладе Хойзингера, и я подошел к другой стороне стола, чтобы получше разглядеть лежавшую на нем карту с обстановкой. Здесь я простоял несколько минут до взрыва бомбы.

Это произошло в 12.40. На какое-то мгновение я потерял сознание. Очнувшись, увидел валявшиеся вокруг деревянные обломки и груды битого стекла. Моей первой же мыслью было как можно скорее выбраться отсюда. Я выкарабкался через окно и побежал вокруг барака к главному входу. Голова гудела, из нее и из горла лилась кровь, я почти оглох. У входа в барак я увидел ужасную картину. Там уже лежало несколько тяжелораненых, а другие раненые едва держались на ногах и падали. Гитлера вывел фельдмаршал Кейтель. Его мундир и брюки висели клочьями, но, как показалось мне, серьезных телесных повреждений он не получил. Фюрер сразу же отправился в свой бункер, где им занялись врачи. Выяснилось, что тяжелые ранения получили 11 участников обсуждения; их немедленно доставили в находившийся в четырех километрах от Ставки госпиталь.

Все остальные были легко, а некоторые и довольно тяжело ранены, почти у всех лопнули барабанные перепонки. Я бросился в соседний барак со средствами связи, по телефону вызвал ведающего ею подполковника Зандера и приказал ему немедленно блокировать связь для всех, кроме Гитлера, Кейтеля и Йодля, чтобы не просочились ложные известия.

Затем я поспешил в бункер фюрера. Войдя, я увидел Гитлера сидящим в своем рабочем помещении. У него было возбужденное, почти радостное лицо человека, ожидавшего чего-то тяжкого, но счастливо избежавшего этого. Он спросил меня о моих ранениях, и я ответил, что всем нам невероятно повезло. [465]

Разговор сразу же перешел на причины покушения и личность покушавшегося. Гитлер категорически отверг подозрение, будто взрыв совершили сотрудники «Организации Тодта», за несколько дней до того ведшие работы в этом бараке.

Тем временем обнаружили отсутствие графа Штауффенберга и стали искать его. Вскоре установили, что после начала обсуждения он незаметно удалился, а затем в соседней комнате пытался поговорить по телефону, но, не дождавшись соединения и оставив свою папку, поспешил к автомашине, в которой уже сидел обер-лейтенант фон Хефтен, его офицер-порученец. Комендант Ставки фюрера уже объявил тревогу, так что все посты получили указание никого не пропускать. Внешний контрольно-пропускной пункт машина Штауффенберга смогла проехать только после того, как это разрешил по телефону адъютант коменданта Ставки. Он знал Штауффенберга лично, утром завтракал с ним и предположил, что полковнику потребовалось срочно вернуться в Берлин. Никакой взаимосвязи между взрывом и спешкой графа он не усмотрел; таким образом Штауффенберг смог беспрепятственно подъехать к ожидавшему его и уже готовому взлететь «Хе-111» начальника тыла сухопутных войск. Постепенно становились известны всё новые и новые подробности, и вскоре причастность Штауффенберга к покушению уже не оставляла никаких сомнений.

Для проведения полицейского и криминалистического расследования все полномочия получил тут же назначенный командующий армии резерва Гиммлер. После краткого пребывания в «Волчьем логове», куда прибыл и Геринг, он, чтобы быть поближе к дальнейшим событиям, немедленно вылетел в Берлин... По телефону о них ясного представления поначалу получить не удалось. Полет Штауффенберга из Растенбурга до берлинского аэродрома Рангсдорф требовал два часа, а путь до имперского военного министерства — примерно еще одного часа. Таким образом, можно было рассчитывать, что Штауффенберг появится на Бендлерштрассе только после 16 часов. Не ранее мог, предположительно, прибыть в Берлин и Гиммлер.

Так прошло несколько часов, за которые мы смогли снова привести себя в порядок. Меня отвезли к одному военному врачу, который оказал мне первую помощь и сделал перевязку. Когда я вернулся в Ставку, мною занялся сопровождавший Геринга врач, он констатировал сотрясение мозга и предписал постельный режим. Геринг распорядился выставить перед моей комнатой эсэсовскую охрану и позаботиться о том, чтобы я не вставал. [466] Это, разумеется, оказалось невозможным, поскольку из всех адъютантов я получил ранение самое легкое и был более или менее способен нести службу.

Профессор Брандт разрешил мне вечером снова приступить к исполнению моих обязанностей. Это было необходимо, ибо Гитлер уже действовал весьма активно. После ужина и вечернего обсуждения обстановки он заговорил со мной. Фюрер уже знал, что Шмундт и Боргман ранены очень тяжело, а Путткамер из-за повреждения колена вынужден лежать. Мне требовался помощник, и я спросил фюрера, нельзя ли привлечь подполковника фон Амзберга. Несколько лет назад он был адъютантом Кейтеля и хорошо знал условия в Ставке. Гитлер сразу согласился. Но больше всего его заботил вопрос, кого ему следует назначить начальником генерального штаба сухопутных войск. Генерал-полковник Цейтцлер считался больным. К тому же фюрер его вообще больше видеть не желал. В качестве преемника он думал о Гудериане. Лично я считал Гудериана для этой должности непригодным. Мне казались более подходящими генерал Буле или генерал Кребс. Но Гитлер решил вопрос в пользу генерала Гудериана.

Уже вечером стали известны многие подробности из Берлина. Там инициативу захватил в свои руки министр Геббельс. Он вызвал к себе командира берлинского охранного батальона майора Ремера и соединил его по телефону с Гитлером. Фюрер приказал ему силой оружия восстановить в Берлине порядок.

Тем временем на Бендлерштрассе неустойчивый в своем поведении генерал-полковник Фромм, уже замененный Гиммлером командующий армии резерва, после некоторого колебания решил проявить инициативу. Он приказал схватить зачинщиков и немедленно расстрелять их во дворе министерства. [467] Это были полковник граф фон Штауффенберг и его офицер-порученец обер-лейтенант фон Хефтен, а также генерал-полковник Ольбрихт{278}  и начальник штаба Общего управления сухопутных войск полковник генштаба кавалер Мерц фон Квирнхайм. Генерал-полковника Бека заставили покончить жизнь самоубийством. Гитлер был именно этими мерами явно разозлен и приказал предать остальных схваченных заговорщиков суду Народного трибунала.

К вечеру, после отъезда Муссолини, Геббельс начал настаивать на том, чтобы Гитлер выступил по радио: народ испытывает неуверенность, которую можно устранить только непосредственным обращением фюрера. Гитлер согласился и ночью произнес по радио речь, назвав в ней заговорщиков поименно и заявив, что его хотела уничтожить «совсем небольшая группа тщеславных, бессовестных и вместе с тем преступных глупых офицеров». Далее он сказал: «Я воспринимаю это как подтверждение моей миссии. Цель моей жизни — продолжать делать то, что я делал доныне».

К сообщению о смерти еще 20 июля стенографа Бергера от ранений фюрер отнесся с участием. 22 июля скончался посмертно произведенный в генерал-майоры полковник Брандт, о котором впоследствии стало известно, что он принадлежал к одной из групп Сопротивления, и генерал Кортен, начальник генерального штаба люфтваффе. Весьма своеобразную роль сыграл начальник службы связи вермахта генерал Фельгибель. Он оставался в Ставке фюрера всю вторую половину дня, поздравил Гитлера с благополучным исходом покушения, а сам, как оказалось, тоже участвовал в Сопротивлении. Он был арестован 21 июля и казнен.

Генерал Шмундт, по заключению врачей, был ранен настолько тяжело, что, в лучшем случае, смог бы приступить к исполнению своих служебных обязанностей только через несколько недель. Гитлеру его особенно недоставало как раз в это напряженное время. Его заместитель генерал Бургдорф возглавил Управление личного состава сухопутных войск и лишь после смерти Шмундта в октябре 1944 г. занял также его место адъютанта по вермахту.

Сам Гитлер в первые дни после покушения испытывал потрясение большее, чем поначалу мы предполагали. Он стал плохо слышать. У него болели руки и ноги, были повреждены нервные корешки левой руки, но врачам удалось устранить это последствие взрыва через несколько дней. Ему помогали держаться только сильная воля и усилившееся сознание своей мессианской роли.

В эти дни фюрер часто проводил совещания по обсуждению обстановки, на которых бывал резок и груб, а также предъявлял сухопутным войскам и люфтваффе невыполнимые требования. [468] Теперь он гораздо чаще вызывал меня для разговора о положении дел в люфтваффе. Я и по сей день удивляюсь тому, что эти разговоры проходили нормально, без резкостей с его стороны. Мне пришлось говорить ему, что наша авиация еще имеет какие-то шансы на успех только на Восточном фронте. На Западе же ввиду явного количественного превосходства авиации противника у нее никаких шансов нет.

Гитлер со мной соглашался, но продолжал упорствовать: «Я не капитулирую никогда!». Он не уступал ни в чем. События же на фронте уже определялись постоянно возрастающими силами и боеспособностью противника, который на Востоке все чаще оказывался способен добиваться стратегического прорыва. Фюрер же стоял на той точке зрения, что враг и до сих пор испытывает такой страх и респект перед нами, что на такой прорыв не отважится. Пока Гитлер был все еще прав.

Через несколько дней после покушения в Ставке фюрера появился д-р Геббельс и имел с ним продолжительные беседы. Самым настоятельным его желанием было, чтобы фюрер объявил тотальную мобилизацию. Гитлер был теперь готов пойти на это и назначил Геббельса имперским уполномоченным по тотальной военной мобилизации, а 25 июля подписал указ, в котором определялись важнейшие задачи. Большого значения для дальнейшего развития жизни государства указ не имел, ибо мы уже длительное время и так жили в условиях тотальной войны. Фактически же это означало ослабление позиции Шпеера.

Примерно в то же самое время в Ставку фюрера прибыл фельдмаршал барон фон Рихтхофен, чтобы доложить о своем выздоровлении после перенесенной хирургической операции. Гитлер принял его после вечернего обсуждения обстановки. Рихтхофен обратился к нему с просьбой положить конец войне. Услышав это, я пришел в ужас, ибо Гитлер менее чем когда-либо был готов к разговору на эту тему. Хотя в таком узком кругу — а мы были втроем — он и говорил вполне раскованно и откровенно, однако никакой возможности сносного для Германии мира не видел. В ходе этого непринужденного обсуждения высказывались различные мнения; фюрер уважал Рихтхофена, который вел себя ни высокомерно, ни подобострастно.

Преследования

В эти дни из Берлина в Ставку фюрера ежедневно поступали донесения штаба Гиммлера о результатах расследований. Каждый доклад содержал новые имена участников Сопротивления. [469] Список их все яснее показывал, что становым хребтом этого Сопротивления в значительной мере служили консервативные круги. Дворянство было представлено в нем настолько широко, что множились голоса тех, кто огульно осуждал это сословие. Особенную активность здесь проявлял имперский организационный руководитель партии д-р Лей, пока фюрер не велел ему замолчать. Таким образом, страсти вокруг данной темы несколько улеглись. Но сообщения, которые Фегеляйн передавал Гитлеру, шли нескончаемым потоком. Только через несколько недель, когда основные расследования уже закончились, а главные лица Сопротивления были арестованы и начались судебные процессы в Народном трибунале, фюрер от дальнейших сообщений ему отказался. Ход событий на фронтах заставил его снова заниматься этими делами, уделяя им все свое внимание.

Поведение Фегеляйна после 20 июля сохранилось в моей памяти как особенно отвратительное. Он отнюдь не довольствовался тем, что засыпал фюрера донесениями о расследованиях, но и в изобилии клал ему на стол снимки казней. Я разглядывать такие фотографии не пожелал. Гитлер столь же мало интересовался ими{279} , как и фотографиями разрушенных городов, которые смотрел против воли, лишь принимая их к сведению. Он был просто не в состоянии видеть горящий город или непосредственно после бомбежки посещать превращенные в груды щебня и развалин, жилые кварталы. Фюрер в буквальном смысле слова закрывал глаза на последствия своих приказов, и его даже было невозможно побудить посетить (за отдельными исключениями) больницы и госпитали.

Главной заботой Гитлера было положение в воздухе, к которому он постоянно возвращался также и в разговорах с посетителями. Он все еще твердо верил в возможность производства реактивных самолетов и их применения в Северной Франции. Фюрер знал мою точку зрения по этому вопросу, но учитывать ее не желал. В «Ме-262» фюрер видел шанс повернуть военное счастье лицом к Германии. [470]

Русские пробивались все дальше. В начале августа они взяли Брест-Литовск и Ковно, а в боях следующей недели окружили группу армий «Север» в Курляндии. Незадолго до этого они подошли к Варшаве, где вспыхнуло восстание, организованное польским вооруженным подпольем. Гиммлер приказал подавить и разгромить его всеми средствами. Сделать это удалось с большими потерями для поляков. Дальше на юг линия фронта была отодвинута русскими почти до венгерской границы.

Бои в Северной Франции тоже принесли дальнейшие успехи противнику. Прорыв американцев у Авранша открывал перед ними всю Бретань. Гитлер приказал немедленно предпринять контрнаступление с востока на запад, от основания полуострова Котантен до побережья Бискайского залива — приказ, который никак не соответствовал положению в данном районе. Наступление захлебнулось ввиду превосходства противника в воздухе, противопоставить которому нам было нечего.

Резкое ухудшение моего здоровья

В первые дни августа мое здоровье катастрофически ухудшилось из-за пережитого сотрясения мозга. Усилились головные боли, чувствовал я себя отвратительно. Пришлось лечь в постель. Мне все-таки удалось побудить Кейтеля «одолжить» Гитлеру своего адъютанта по люфтваффе майора фон Шимонского. Фельдмаршал хотя и ругался, но пошел навстречу. Фюрер на эту замену согласился и предоставил мне покой. Я продолжал находиться в Ставке и лежал в своей комнате, поскольку нуждался в спокойной и уравновешенной обстановке, чтобы оправиться от ранения в голову 20 июля. Выздоровление длилось довольно долго, я с трудом смог подняться только в конце августа, и мне был необходим продолжительный отпуск для поправки.

Об этих трех неделях никакого хорошего воспоминания у меня не осталось. Сам Гитлер порой лишь с трудом держался на ногах, а то, что мне приходилось слышать от Амзберга и Шимонского, никак восстановлению моего здоровья не способствовало. Фюрер несколько раз посетил меня. Его заботил теперь новый план. Только что сформированными дивизиями и новыми соединениями истребителей он хотел предпринять на Западном фронте далеко идущее наступление. Я сразу спросил его, почему он не сосредоточивает все силы против русских, и получил ответ: их он сможет атаковать и позже, но это станет невозможным, если американцы окажутся в рейхе. Понять позицию Гитлера я не мог. И думаю, не было в Германии тогда никого, кто смог бы понять этот замысел фюрера. Все мы тогда уже думали: [471]

«Первым делом дать ами{280}  промаршировать в рейх, а русских как можно дольше удерживать вдали от старой германской имперской границы». Гитлер такой установки не одобрял. Он давал понять, что власти евреев и американцев боится больше, чем врасти большевиков.

Во время одного такого посещения меня Гитлером зашла речь о пригодности Геринга и эффективности его действий как главнокомандующего люфтваффе. Фюрер высказался в том смысле, что падения Геринга он не желает и пойти на это не может. Заслуги Геринга уникальны, и может случиться так, что тот ему еще понадобится. Гитлеру было ясно: с люфтваффе Геринг не справился, не в последнюю очередь из-за своей бездеятельности, а также и потому, что он, фюрер, слишком считался с ним как со «старым другом». Но переходя к последним событиям, Гитлер говорил: он знает, что Геринг — на его стороне. Он все еще испытывал к Герингу доверие. Я давал понять, что у меня на это другой взгляд. Но фюрер свою точку зрения насчет Геринга менять не хотел. Я молчал, ибо убедить Гитлера в обратном было невозможно. Он также говорил, что люфтваффе должна была бы иметь нового главнокомандующего, который относился бы к своей работе с душой. Там следовало бы сделать очень многое. Фактически в те недели существовало даже два начальника генерального штаба люфтваффе — Крайне, пользовавшийся доверием Геринга, и Коллер — заместитель Кортена.

Амзберг и Шимонский приходили ко мне почти ежедневно, информируя меня о происходящем. Почти каждый день они рассказывали о раздражении Гитлера в отношении люфтваффе. На фронтах вражеские войска неудержимо продвигались вперед.

Лечение и выздоровление

В день моего отъезда — это было в конце августа — я доложил о своем событии Гитлеру. Он стоял в уже восстановленном бараке для обсуждения обстановки, в котором четыре недели назад взорвалась бомба. После покушения фюрер стал горбиться больше, чем прежде. У меня возникло впечатление, что он еще не здоров. Гитлер попрощался со мной очень дружески и напутствовал пожеланиями скорого выздоровления. О делах мы не говорили. Фюрер вручил мне специально учрежденный им для уцелевших при покушении особый Знак за ранение. От обычного он отличался тем, что стальной шлем и мечи были немного подвинуты вверх, чтобы было место для надписи: «20 июля 1944» и его росчерка на металле. [472]

Ночным поездом я выехал в Берлин, а оттуда — сразу в имение родителей жены около Хальберштадта. В пути мне стало плохо. Только в середине сентября я смог на машине отправиться с женой на курорт Зальцбрунн в Силезии. За четыре недели, проведенные здесь, я довольно быстро поправился и хорошо отдохнул. Когда я находился в Ниенхагене, моя жена получила написанное фюрером от руки письмо с пожеланием мне быстрого выздоровления. Я был просто потрясен этим выражением высокий оценки, но прежде всего тем, что в тяжелых военных условиях он нашел время для такого письма, и счел это знаком доверия фюрера, налагающим на меня большие обязательства. Письмо Гитлера жена сожгла в конце войны, прежде чем американцы вошли в Ниенхаген.

Находясь в Зальцбрунне, я снова живо следил за военными событиями. Налеты на Берлин становились все сильнее; наш дом уцелел, но рядом стоящие были разбомблены или выгорели. Здесь же война мною почти не чувствовалась, не в последнюю очередь благодаря моим дружеским, еще с довоенных времен, отношениям с Карлом Ханке, тогдашним гауляйтером Бреслау, который заботился обо мне. Вместе с ним мы побывали на стройке новой Ставки фюрера. Здесь пока не было ничего, кроме фундамента. Я всегда считал ее постройку в этом месте совершенно излишней и теперь оказался прав: строительство было приостановлено.

Вести из Ставки фюрера

Важнее всего в Зальцбрунне были для меня приезды замещавшего меня Шимонского. Каждый раз он привозил с собой кучу опасений, но обладал достаточным чувством юмора, чтобы преодолевать свои тревоги, несмотря на плохие вести. В Восточной Пруссии русский все ближе и ближе. Ставку фюрера вскоре придется эвакуировать. Противник ведет бои уже у Гольдапа, пробиваясь дальше на запад и в других пунктах. Я сказал Шимонскому, что, по моему мнению, неотъемлемую часть Ставки следует передислоцировать в Цоссен, около Берлина. Сам он был потрясен обстановкой в воздухе. Боеспособных авиационных соединений почти нет. Фактически люфтваффе боевых действий не ведет. Гидрогенизационные предприятия не работают, а заводы каучука сильно разрушены, так же как и шарикоподшипниковые. Это сказывается не только на выпуске продукции, но и на снабжении и пополнении войск. [473] Американская авиация все сильнее сосредоточивается на разрушении ключевых отраслей промышленности. В общем и целом положение и на Востоке и на Западе — катастрофическое.

Шимонский рассказывал мне и о том плохом состоянии, в котором находится Гитлер. 26 сентября Гиммлер доложил фюреру о действиях Сопротивления еще в 1938–1939 гг., назвав при этом имена Канариса, Гёрделера, Остера{281} , Донаньи{282}  и Бека. Из этого доклада явствовало, что даты начала кампании на Западе постоянно выдавались противнику. Дальнейшие расследования показали, что предпринимались сорвавшиеся попытки отстранить Гитлера от власти или убить его{283} . Эти сообщения вызвали у него катастрофическое ухудшение здоровья. В конце сентября у фюрера начались острые желудочные колики и судороги. Морелль поставил диагноз: это и другие заболевания вызваны его тяжелым душевным состоянием. Несколько дней ему пришлось бездеятельно пролежать в постели, и только в начале октября он вернулся к делам, однако поначалу очень медленно. Смерть Шмундта 1 октября от полученных при взрыве в «Волчьем логове» ранений тоже сыграла свою роль. Мне известно, что в последние месяцы Гитлер ни с кем не разговаривал столь доверительно, как с ним.

Шимонский рассказал мне также о том, что в самом конце сентября у Гитлера побывал кавалер фон Грайм. Фюрер намеревался назначить его фактическим главнокомандующим люфтваффе, оставив Геринга почетным. Я же предположил, что Грайм, также и ввиду бесперспективного положения, от работы вместе с Герингом откажется. Смещенного к тому времени начальника генерального штаба люфтваффе генерала Крайпе Шимонский назвал «человеком, которому не повезло», но причины его увольнения с этой должности назвать не смог. [474] Однако мы сошлись на том, что решающее слово здесь сказали люди партии. Группенфюрер СС Фегеляйн, после покушения возомнивший себя важной персоной, шпионил за Крайне.

С озлобленностью и ожесточением рассказал мне Шимонский о смерти фельдмаршала Роммеля, который перед тем по распоряжению Гитлера вышел в отставку. Ему пришлось пойти на самоубийство, поскольку стала известна его принадлежность к движению Сопротивления. Мы пришли к мысли, что Роммель стал его участником только под влиянием третьих лиц и вряд ли по собственному побуждению выступить против Гитлера. Мы знали, что начальник его штаба генерал Шпейдель{284}  поддерживал теснейший контакт с движением Сопротивления, и сделали из этого факта вывод, что Роммель знал о заговоре или участвовал в нем. Но то, чтобы он являлся его движущей силой, мы полностью исключали.

Единственной положительной новостью, полученной от Шимонского, явилось сообщение о первом успешном запуске «Фау-1» по Лондону в начале сентября. Хотя целый ряд этих снарядов падал на открытой местности, многие из них наносили большой ущерб. Реакция англичан показывала, как болезненно они воспринимали обстрелы. От дальнейшего применения этого оружия Гитлер ожидал многого.

Шимонский сообщил мне и об отбитой высадке англичан в районе Арнгейма, затем о тяжелых боях за Ахен, об отпадении Венгрии, о высадке англичан в Греции и захвате Афин, о потере Антверпена, а под конец, о восстании поляков в Варшаве, вспыхнувшем 2 октября 1944 г. Сообщил он и о планах Гитлера предпринять в Арденнах новое наступление против американцев с целью вернуть Антверпен. Я спросил Шимонского, чего же фюрер хочет этим добиться. Даже если Антверпен и будет снова взят нами, решающего прорыва этим не добиться. Шимонский сказал только, что Гитлер желает этого наступления, чтобы выиграть время для производства нового оружия. Я спросил: какого? На этот вопрос он ответить не смог.

В середине октября я поехал по лечебным делам в Ниен-хаген. 22 октября мне позвонил Путткамер и спросил, могу ли я вернуться: люфтваффе все еще — тема № 1, а между Гитлером и Герингом — постоянная напряженность. Я ответил, что на следующий день выезжаю в Берлин и ночью с 23 на 24 октября прибуду в Восточную Пруссию, хотя чувствую себя еще не вполне здоровым. [475] Мне было ясно: я должен сейчас помочь Гитлеру. На этом мой отпуск для поправки здоровья неожиданно закончился.

Возвращение в «Волчье логово»

Утром 24 октября я уже снова находился в «Волчьем логове», обнаружив здесь некоторые перемены. Бункер фюрера превратился в бетонный колосс с 7-метровыми стенами. Усилены были стены и других бункеров, а все простенки прежних деревянных бараков и построек залиты бетоном толщиной 60 см.

Меня сердечно приветствовали прежде всего Путткамер и Шимонский. Первая половина дня прошла очень быстро — меня вводили в курс дел. Путткамер сообщил о тех заботах, которые изо дня в день доставляла Гитлеру люфтваффе. Он рассказал мне о посещении Грайма и намерении фюрера сделать его главнокомандующим ВВС. Путткамер был недоволен затяжкой этого дела и стремился к его решению.

В адъютантуре произошли перемены персонального характера. Генерал Бургдорф, являвшийся прежде заместителем Шмундта, теперь выполнял обе его функции: начальника Управления личного состава сухопутных воск и шеф-адъютанта фюрера. Он привел с собой молодого майора Иоханнмейера, офицера-фронтовика, награжденного Рыцарским крестом. Амзберг и Шимонский вернулись к прежним местам службы, а вскоре после Рождества появился подполковник генштаба Боргман.

О ходе событий на фронтах Путткамер смог сообщить мне только неблагоприятные вещи. В Восточной Пруссии русский стоял у Гольдапа. Гумбинен удалось вернуть, дороги были забиты возвращающимися беженцами. В районе Гумбинена русские свирепствовали: насиловали и убивали женщин, грабили и поджигали дома. На дорогах царит хаос. На более южном участке Восточного фронта ОКХ со дня на день ожидает нового крупного русского наступления. Немецкие дивизии удается пополнять лишь частично. Особенно велики потери танков, которые едва ли удастся восполнить. Немецкие соединения на Балканах в полном порядке отступают в рейх из Греции, пробиваясь через Болгарию, Румынию и Югославию. На Западе американцы и англичане оружием прокладывают себе путь к германской границе. Гитлер готовит наступление в Арденнах, которое начнется примерно 1 декабря. Надеются, что западные союзники до этого сами не проведут в этом районе более крупную операцию. [476] Крайнюю тревогу вызывает положение в воздухе. Американцы и англичане летают над германской территорией как над собственной. О какой-либо нашей противовоздушной обороне и говорить не приходится. Последнее время авиация союзников осуществляет точечные налеты на отдельные объекты. Они бомбят нефтеперерабатывающие заводы, авиационные заводы, заводы по производству каучука и отдельные предприятия-поставщики. Гитлер — в ярости на люфтваффе, но его можно понять. Однако вина лежит не только на ней одной. Здесь целый узел причин, начиная с долго находившегося в загоне вооружения люфтваффе, но за это сейчас, как кажется, спросить не с кого. Путткамер рассказал также о призыве создавать народное ополчение. В конце октября министр Геббельс атаковал Гитлера с требованием создать «фольксштурм». Фюрер целиком пошел навстречу этому требованию. В фольксштурм могут быть призваны все немцы от 16 до 60 лет. Ответственность за это несут партийные органы. Но оружия и снаряжения в наличии почти нет.

Намерения, соображения, иллюзии

После полудня я доложил Гитлеру о своем прибытии. Он сердечно поздоровался со мной и сказал, что для беседы вызовет меня вечером. Рабочий день фюрера, как обычно, начался с ознакомления с обстановкой на фронтах. На обсуждение явились начальник генерального штаба сухопутных сил Гудериан и начальник штаба оперативного руководства этих войск генерал Венк. Йодль в тот момент руководил подготовкой наступления в Арденнах. Командование люфваффе находилось в переходной стадии. Гитлер распорядился, чтобы генерал Крайне к нему больше не являлся. Вместо пего с докладом прибыл начальник штаба оперативного руководства люфтваффе генерал-майор Кристиан. Военно-морской флот представлял адмирал Фосс, который вернулся в строй после ранения, полученного 20 июля. В эти дни на фронтах, как на Западе, так и на Востоке, было относительно спокойно. Гитлер использовал предоставившееся время для подготовки Арденнского наступления. Все вертелось сейчас вокруг этой операции.

Вечером того же дня, как и в последующие вечера до самого ноября, Гитлер, вызвал меня к себе. Большинство этих бесед проходили между 23–24 часами и обычно продолжались часа полтора. В первый вечер фюрер был спокоен и более или менее бодр. Он сразу заговорил о положении с люфтваффе и сказал мне, что в последнее время вел переговоры с Граймом. Фюрер действительно хотел назначить его главнокомандуюшим люфтваффе, формально не лишая, однако, Геринга этого поста. [477] Грайм предложил другой вариант, который Гитлеру не вполне подошел. Но тот еще раз побывал у фюрера, и они решили найти приемлемое решение.

Я спросил фюрера, знает ли что-либо обо всем этом Геринг, и он предположил, что знает. Я сказал ему: могу себе представить, что добровольно Геринг с этого поста не уйдет, и добавил: в коренные изменения в люфтваффе уже не верю. Наше вооружение в большей или меньшей мере уничтожено. В настоящее время происходят воздушные налеты на заводские аэродромы. Как кажется, англичане получают точные данные о количестве уже готовых самолетов и именно тогда бомбят эти аэродромы. Я придерживался мнения: надо что-то предпринимать с целью помешать Royal Air Forse{285}  наносить удары по специально избранным точечным целям. Если бы у нас однажды появился «Ме-262», причем исключительно в виде истребителя, мы, как я полагаю, смогли бы успешно наносить контрудары вражеской авиации. Гитлер отнесся к этим словам с раздражением и стал распространяться насчет предназначения турбореактивных истребителей. Я ответил, что мы должны исходить из реальностей.

В один из следующих вечеров Гитлер заговорил о событиях 20 июля и последовавших затем судебных процессах. Он сказал, что все расследованное и доложенное ему Гиммлером привело к его болезни. Ни один человек не может себе представить, какие боли ему ежедневно приходится выносить. Оказывается, противнику было выдано все: и подготовка к кампании во Франции, и дата наступления, и цели первых операций. Выдан был врагу и день начала похода на Россию. В Германии уже ничто не остается тайным. Но наиболее коварным образом действовал адмирал Канарис. И Гёрделер тоже был одним из самых ангажированных заговорщиков, с ним теперь все ясно. Он во всем признался, а вот Канарис, тот все отрицает.

Основная масса схваченных злоумышленников, говорил Гитлер, была вовлечена в заговор более или менее случайно. Число заангажированных заговорщиков, целиком и полностью участвовавших в осуществлении преступных планов, совсем невелико. Активным участником заговора фюрер назвал генерала фон Трескова: его рука была повсюду, но потом он по своей воле лишил себя жизни, а это значит, что он трезво оценил положение, когда покушение сорвалось. Фюрер показался мне особенно удрученным тем, что многие заговорщики были по происхождению из «образованных кругов»: именно таким людям он в большей или меньшей мере слепо доверял. [478] Его заставляет страдать и вызывает у него отвращение не то, что они предали его лично, а то, что они предали Германию. «Я уже довольно давно, — продолжал Гитлер, — знал, что «лучшие круги» нашего народа — против меня. Но искусство не ведать колебаний — вот неиссякаемый источник моей силы!».

В других случаях Гитлер начинал говорить о боевых действиях на фронтах. Поскольку сейчас положение там было более или менее спокойным, он рассуждал о том, что противник рано или поздно выдохнется. Он все дожидается того момента, когда между Америкой и Англией произойдет разрыв и вражеская коалиция развалится: не может себе представить, чтобы англичане признали главенство американцев в Европе. Я отвечал, что у меня мнение другое. Политика Черчилля показывает, что он целиком и полностью на стороне американцев. К тому же у американцев — огромный перевес, который позволяет им теперь действовать в Европе в соответствии с их собственными взглядами и потребностями. Англичане уже не могут сказать ни слова. Потом фюрер к этой теме больше не возвращался.

Во второй половине дня 1 ноября у Гитлера состоялась продолжительная беседа наедине с генерал-полковником фон Граймом. Потом я спросил Грайма о результатах. Он ответил: пока все остается по-старому. Я был рад такому решению. Хотя я мог бы во многом упрекнуть Геринга, смена командования люфтваффе в то время была совершенно бесперспективной. Гитлер согласился со мной, но сказал, что следует назначить нового начальника ее генерального штаба. Я предложил кандидатуру генерала Коллера, который как начальник штаба оперативного руководства люфтваффе знает все проблемы; он казался мне в той обстановке наиболее подходящим для данной должности благодаря своему спокойствию и уравновешенности. Это решение совпадало и с намерениями Геринга, и таким образом Коллер стал последним начальником генерального штаба люфтваффе.

«Ареопаг»

К 11 ноября я выехал в Берлин, чтобы принять участие в «ареопаге», который Геринг созывал в Военно-воздушной академии, расположенной в берлинском пригороде Гатов. Руководить этим совещанием он поручил генералу Пельтцу. Среди участников я увидел известных летчиков — истребителей и бомбардировщиков, в том числе и Галланда. Заседание открыл Геринг. Он сказал, что люфтваффе оказалась несостоятельной и мы должны критически отнестись к этому, чтобы изменить положение вещей. [479] Это следовало понимать так, что критика не должна затронуть верхушку люфтваффе и его самого, а также не следует обсуждать вопрос о «Ме-262». От слов Геринга у меня возникло впечатление, что весь этот «ареопаг» — дело бесполезное, ибо обе темы в большей или меньшей степени и есть основная причина нынешнего жалкого положения люфтваффе.

Призвав присутствующих помочь ему восстановить репутацию люфтваффе, Геринг удалился. Председательское место занял Пельтц. Я не мог избавиться от чувства, что он стоит перед неразрешимой задачей. Он знал, что такое «ареопаг», а именно — трибунал с неограниченными полномочиями. Но таковым наше собрание, после того как Геринг заранее поставил ему определенные рамки, быть не смогло. Обсуждение шло то в ложном направлении, то по второстепенным вопросам, но в любом случае — не по коренным проблемам люфтваффе. В конечном счете все свелось к таким вопросам, как, скажем, необходимость укрепления национал-социалистического мировоззрения в люфтваффе, особенно среди командиров самолетов, и заседание закончилось безрезультатно. Заключительный протокол, который Геринг потом обсудил с Гитлером, никаких новых точек зрения не содержал. Все разошлись неудовлетворенные этим совещанием, которое скорее явилось признаком того, что люфтваффе функционирует уже из последних сил. «Слишком мало и слишком поздно», — думали летчики-истребители, усаживаясь в свои самолеты.

Бесперспективное положение

В угнетенном состоянии вернулся я в «Волчье логово». Мысли мои, как уже часто случалось в последние месяцы, были заняты Гитлером и его действиями. Я спрашивал себя: как этими нашими силами, рассеянными по всей Европе, хочет он выиграть войну? Рассчитывает ли он на раскол альянса противников или же, говоря без обиняков, надеется на чудо? Да, конечно, боеспособность формирований СС гораздо выше, чем соединений сухопутных войск. Но сражаться без оружия и боеприпасов не могут и они. Я не знал, известно ли фюреру катастрофическое положение в сухопутных войсках и в люфтваффе или же он только внушает себе, что это не так.

Запланированное наступление через Арденны казалось мне заранее проигранным, малым и второстепенным, которое может быть успешным только до тех пор, пока стоит зимняя погода, препятствующая действиям самолетов. Ответов на мои вопросы я не находил. [480]

В последующие недели новых точек зрения не появилось. Гитлер все время упирал на высокий национал-социалистический дух, который должен спаять войска и привести к успехам. Однако для этого было слишком поздно. В 1939 г. он еще не считал этот дух «всеосвящающим», но, несмотря на это, войну начал. Теперь он предполагал, что Англия поймет важность войны против Советского Союза. Но та с самого начала выступала против нас заодно с русскими. У Америки же в этой войне был только один враг: Германия. Ныне мы подошли к концу этой борьбы, и перед Гитлером стоял только один вопрос: как ему самому следует себя вести? Над этой проблемой он задумывался не раз. В последние дни в «Волчьем логове», между 16 и 20 ноября, я слышал, как Гитлер говорил об этом. Когда Йодль предложил в связи с Арденнским наступлением перенести Ставку фюрера в Берлин, он ответил, что из Восточной Пруссии уже никуда не уйдет. Война проиграна. Эти слова его звучали в те дни неоднократно. Но Борману все-таки удалось убедить Гитлера уступить.

20 ноября 1944 г. после обеда фюрер вошел в свой спецпоезд и покинул «Волчье логово» навсегда.

Незадолго до того произошло несколько заслуживающих упоминания событий. 14 ноября американская авиация начала на Западе бомбежки небольших германских городов (таких, как Дюрен, Юлих и Хайнсберг) в полосе своего будущего наступления и полностью уничтожила их, хотя для последующих боев сухопутных войск противника это большого значения не возымело. В районе Меца американцы втянулись в тяжелые бои и продвигались медленно. В Восточной Пруссии немецким войскам пришлось отступать и дальше. Часть их закрепилась в укрепленном районе Кенигсберга, а часть была оттеснена через Восточную Пруссию в направлении Вислы. Одной из этих армий командовал генерал Хоссбах, который 21 ноября отмечал свое 50-летие. По этому случаю Гитлер направил ему чек на 50000 рейхсмарок, что явилось знаком его доверия к своему бывшему адъютанту.

21 ноября мы прибыли в Берлин. На следующий день Гитлеру пришлось обратиться к профессору фон Айкену, который в клинике «Шаритэ» удалил ему небольшие полипы на голосовых связках. Фюреру было предписано до 28 ноября щадить их и меньше говорить.

28 ноября в захваченный порт Антверпена прибыл первый американский морской конвой. Отныне никаких проблем со снабжением своих войск у противника на Западе не было. Ранее, 14 ноября, англичане предприняли наступление против наших войск на Маасе и у Венло (Голландия), но прочного успеха не имели. [481] В это же время южнее американцы тщетно попытались прорваться на территорию Германии, однако между Дюреном и Юлихом были даже отброшены. В декабре они пробились до Страсбурга. Гитлер следил за ходом боев на западной границе рейха с большим опасением, боясь, что американцы упредят его в захвате исходных позиций в районе намеченного им наступления. Он возлагал на это наступление большие надежды и уже мысленно видел, как авангард немецких войск врывается в Антверпен.

10 декабря вечером мы выехали из Берлина и утром 11-го прибыли в Цигенберг, вблизи Бад-Наухайма. Здесь находился очень красивый старинный дворец, отреставрированный Шпеером еще в начале войны. Однако Гитлер решительно заявил, что во дворце никогда не поселится, и Шпееру было дано распоряжение построить в ближнем лесу бараки и бункеры. Мы отправились в лагерь, а во дворце и ближайших зданиях расквартировался командующий Западного фронта со своим штабом.

Арденнское наступление — последняя попытка

В течение первых двух дней нашего пребывания в Берлине Гитлер вызвал к себе около 20 генералов, в том числе командиров корпусов и дивизий, предназначенных для наступления в Арденнах. Он пытался убедить их в том, что вражеская коалиция распадется, и возлагал на это всю свою надежду. Фюрер напоминал о Фридрихе Великом, который в тяжелейший час своей войны тоже остался в полном одиночестве и все-таки выстоял. Так же, как тогда, и сейчас вражеский альянс распадется только в результате предстоящего наступления. Если каждый будет помышлять лишь об успехе, думать только о победе, она не заставит себя ждать. Такими словами Гитлер хотел должным образом настроить командующих и командиров. Он всерьез верил, что, наступая на крошечном участке последними имеющимися в его распоряжении боеспособными соединениями, сумеет достигнуть своей цели — разгрома вражеской коалиции. Я был глубоко потрясен такими мыслями и готовностью генералов осуществлять их, ибо перед лицом превосходства противника в силах ни на какой прочный успех рассчитывать было нельзя.

Наступление началось 16 декабря 1944 г. Погода стояла облачная, так что до 24 декабря ни один вражеский самолет наши войска атаковать не мог. Главный удар наносили 6-я танковая армия войск СС под командованием оберстгруппенфюрера СС{286}  Дитриха и 5-я танковая армия генерала фон Манштейна, общее руководство которыми находилось в руках фельдмаршала Моделя. [482] Совершив прорыв, 5-я танковая армия хорошо продвигалась вперед. У врага оставалась только Бастонь. Сражавшейся севернее 6-й танковой армии войск СС пришлось преодолевать более упорное сопротивление противника, и она отстала. 24 декабря небо прояснилось и противник ввел в бой авиацию, отчего передвижение наших войск по дорогам днем стало невозможным. У некоторых частей не хватало горючего. После Рождественских дней можно было ясно осознать: ожидаемого успеха добиться не удалось. Мои опасения подтвердились в полном объеме. Наступление в конце года силами 25–30 дивизий, из них — 12 танковых, в районе Моншау — Эхтернах, следовало считать провалившимся. Соединения были очень побиты и для новых операций уже не годились.

Выхода больше нет

Гитлер тоже не мог игнорировать это. Поздним вечером в один из тех дней я находился в бункере фюрера в тот момент, когда объявили воздушную тревогу. Он произвел на меня впечатление совершенно отчаявшегося человека. Ни раньше, ни потом мне его в таком состоянии видеть не приходилось. Гитлер говорил, что покончит теперь жизнь самоубийством, ибо рухнула последняя надежда на успех. Он ругал люфтваффе, поносил «изменников» из сухопутных войск и выкрикивал примерно следующее: «Я знаю, война проиграна! Превосходство врага слишком велико. Меня предали! После 20 июля случилось то, что я считал невозможным. Против меня выступили именно те круги, которые получили от национал-социализма наибольшую выгоду. Я всех их избаловал. Вот их благодарность! Лучше всего, я пущу себе пулю в лоб! У меня нет твердых людей. Такие люди — только Модель и Дитрих. Да еще Рудель{287} . Вот кто был бы моим преемником!». Потом Гитлер взял себя в руки и продолжал: «Мы не капитулируем! Никогда! Пусть мы погибнем, но мы заберем с собой на тот свет весь мир!» [483]

Эти слова Гитлера я не забывал никогда, а о самой беседе до сего дня не рассказывал никому. Его слова ясно показали мне тогда: с избранного им пути он не свернет и в гибель свою втянет всех и вся! Итак, путь определен, и путь этот приведет нас к безоговорочной капитуляции — той самой, на которой упорствуют победители.

29 декабря Гитлер учредил Рыцарский крест с золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. В грамоте о награждении он установил, что это отличие может быть дано всего только 12 лицам.

30 декабря у Гитлера побывал генерал Томале. Фюрер говорил с ним не только о производстве танков и обеспечении ими сухопутных войск, но и о политических проблемах и вопросах, угнетавших его. После Томале явился Гудериан. У него имелись особые опасения. Он боялся начала русского наступления в первые же январские дни 1945 г. и хотел перебросить дивизии из Арденн на Восточный фронт. Но фюрер все еще колебался. Хотя он и дал разрешение на переброску двух дивизий в Венгрию для защиты нефтяных районов, но другие забирать не позволил.

1944 г. закончился, таким образом, ощущением безысходности. Последние надежды на успех на западной границе рейха исчезли; на Востоке вырисовывались новые тяжелые операции. Если не говорить об эпизодических успехах люфтваффе, никакого ведения воздушной войны с германской стороны заметно, больше не было ввиду превосходства союзнической авиации. Что именно думал Гитлер о дальнейшем ходе событий, никто в точности не знал. Официально он говорил только о продолжении борьбы и возлагал свои надежды на разногласия во вражеском альянсе. Поддержки таким его мыслям он не находил ни у кого. Во всяком случае, мы, в Ставке фюрера, знали, что сам по себе Гитлер не мог и не хотел сделать к необходимому решению ни единого шага. Хотя новый год и должен был принести конец войне, доживем ли мы до этого, было сомнительно.

Начало конца

В своем новогоднем обращении к населению и вермахту в наступающем критическом году Гитлер говорил о создавшемся положении весьма откровенно. Упомянул об интернациональных планах ликвидации Германии. Но, заявил он, немецкому народу до сих пор удавалось «оказывать успешное сопротивление планам наших врагов задушить нас». Сорвавшееся покушение на него фюрер назвал поворотным пунктом в судьбе Германии. [484] Лично я был убежден в том, что, даже в этом бесперспективном положении, широкие круги народа все еще питали к Гитлеру доверие и просто не могли поверить, что при его главенстве Германский рейх может быть разгромлен. Такую уверенность я давно разделять не мог. Вот уже с осени 1944 г. единственный выход я видел только в смерти Гитлера. А о том, что о смерти своей он думал, свидетельствовали его различные намеки.

В первой половине дня 1 января 1945 г. в Ставке фюрера собрались главнокомандующие составных частей вермахта, чтобы высказать Гитлеру свои пожелания «успешного» нового года. Пожелания, в которые никто из поздравителей, пожалуй, сам не верил. После обычных разговоров о положении на данный день фюрер принял в кругу генералов полковника Руделя. Сказав несколько слов признательности и похвалы и отметив его самоотверженные действия, Гитлер вручил ему недавно учрежденную высшую награду за храбрость, которую охарактеризовал как «неукоснительно проявленное наивысшее геройство и беспримерные летные и боевые успехи». О чем он беседовал с Руделем после банкета, я так и не узнал.

Предпринятая 1 января 1945 г. крупная операция люфтваффе оказалась просто катастрофически неудачной. Геринг запланировал на новогодний день массированный налет почти 1000 самолетов с ударами по различным наземным целям на западной границе рейха. Подготовка и проведение операции «Каменная плита» («Боденплатте») были строго засекречены. Тем не менее наши воздушные соединения получили крепкий отпор. При возвращении они попали под сильный и точный прицельный огонь собственной зенитной артиллерии (которая из-за секретности операции не была информирована о ней) и понесли большие, уже невосполнимые потери. Это была последняя крупная операция люфтваффе.

12 января Герингу исполнялось 52 года. Празднование дня рождения проходило в Ставке фюрера, и Гитлер сердечно поздравил юбиляра.

В этот же самый день на центральном участке Восточного фронта началась задуманная с далеко идущими целями крупная наступательная операция русских{288} . [485] Массированным применением артиллерии и танков, а также введенными в сражение большими силами Красная Армия прорвала немецкий фронт и двинулась в направлении Верхней Силезии и Одера, добившись уже в первые дни серьезных успехов. Гитлер тщетно пытался закрыть прорыв, подбросив один корпус из Восточной Пруссии. Он понял: это, верно, начало конца, а потому вечером 15 января выехал в Берлин и больше уже никогда, за исключением коротких выездов на фронт, столицу рейха не покидал.

Крупное русское наступление, широко развернувшееся от Сандомирского плацдарма до района севернее Варшавы, встречало всюду на своем пути измотанные и понесшие большие потери немецкие соединения. Командующие группами войск и армиями, а также начальник генерального штаба сухопутных войск советовали уклониться от удара русских, чтобы приобрести большую свободу маневра. Но Гитлер и слышать об этом не хотел. Он со всей твердостью требовал: стоять и ни шагу назад! Это создало для наших дивизий отчаянное положение и лишило их всякой возможности упорядоченной обороны. Некоторые командующие действовали на собственный страх и риск, давая приказы в соответствии с местными условиями. Это самоуправство Гитлер тотчас же заметил и немедленно вмешался в вопросы командования. Так, он заменил командующего группой армий «Центр» генерал-полковника Харпе генерал-полковником Шёрнером, 26 января он поменял генерал-полковника Райнхардта на генерал-полковника Рендулича, а 30 января генерала Хоссбаха — на генерала Мюллера.

Хоссбах стал жертвой интриг партийных инстанций. Гау-ляйтер Восточной Пруссии Кох{289}  то и дело слал в Берлин пышущие яростью доклады насчет действий Хоссбаха, и Гитлер принес этого энергичного командующего армии в жертву высокопоставленному партийному функционеру.

Эти первые недели 1945 г. поставили командование сухопутных войск в такое неприятное и критическое положение, которое даже трудно себе представить. [486] Но Гитлер твердо придерживался своего руководящего принципа, который, возможно, и был обоснованным для зимы 1941–42 г.: не отдавать по собственной воле ни одного квадратного метра захваченной земли. Однако нынешнее превосходство русских в силах на всем Восточном фронте было столь велико, что следовать этому приказу уже не был в состоянии ни один генерал. Все население Восточной Пруссии спасалось бегством. Дороги были забиты, и передвигаться по ним войскам стало почти невозможно. Большой части беженцев так и не удалось перейти через Вислу на территорию рейха. Русские прижали их к Балтийскому морю, где, однако, все-таки была хоть какая-то надежда на эвакуацию нашими военными кораблями. Многие колонны беженцев оказались смятыми наступающими русскими войсками. Людям приходилось переживать неописуемые страдания. Потери среди беженцев были невероятными.

На южном участке Восточного фронта русские в последние дни января перешли через Одер юго-западнее Бреслау. Результатом явилась потеря нами верхнесилезско-го промышленного района. Этот город оказался в ближайшие дни окруженным и ценой огромнейших потерь отбивался вплоть до своей капитуляции 6 мая.

Против мощного продвижения русских на центральном участке Восточного фронта Гитлер бросил группу армий «Висла» под командованием Генриха Гиммлера. Это решение было встречено всеми компетентными военными с большим недоверием и скептицизмом. Подчиненные Гиммлеру войска в значительной мере состояли из отставших и отбившихся от своих частей солдат и совершенно измотанных в предыдущих боях соединений, способных бороться только за выигрыш времени. Прорыв на Одере оказался для русских удачным. Красная Армия стояла теперь у Кюстрина, Франкфурта-на-Одере и южнее вдоль Нейссе, примерно до Гёрлица, и пока вперед не шла. Русский главнокомандующий маршал Жуков прилагал усилия, чтобы подтянуть отставшие соединения своих войск.

Подобно тому как развивались события на фронте в восточной части нашего рейха, на Западе англичанам и американцам удалось тоже форсировать свое продвижение. На рубеже 1944–1945 гг. войска западных союзников надеялись подойти к Берлину раньше русских. Если этого не произошло, то именно благодаря той твердой дисциплине, которая все еще удерживала немецкие соединения от распада. Нежелание мириться со своей неизбежной судьбой было у них сильнее безнадежности. [487]

В январе я несколько раз выезжал в район Гарца и до Ордурфа в Тюрингии. На этом учебном военном полигоне строилась новая Ставка фюрера. Работы шли медленно. Причин ускорять их я не видел. Гораздо сильнее интересовали меня огромные подземные цеха неподалеку от Нордхаузена, где заключенные этого концлагеря собирали в большом количестве «Фау-2». Насколько мне удалось установить, с заключенными здесь наверняка обращались приличнее и в общем они находились в несколько лучшем состоянии, чем в других концлагерях. И все же картина была угнетающая: узники, старающиеся каторжным принудительным трудом в этих огромных заводских цехах купить себе жизнь! Их прилежная работа в конечном счете была абсурдна, ибо откуда же теперь запускать производимые ими ракеты, чтобы они долетели до своих целей в Англии? Ничто в те недели не могло показать мне яснее тщетность всех лишь затягивающих войну усилий, чем посещение этих подземных цехов.

30 января, в день 12-й годовщины своего прихода к власти, Гитлер в последний раз выступил по радио перед немецким народом. Чего еще мог потребовать он от этого народа, кроме как биться до последнего! «Мы преодолеем и это бедственное состояние, — сказал он, а потом добавил: — И в борьбе этой победят не Внутренняя Азия, а Европа!». Многие его слушатели все еще цеплялись за соломинку «чудо-оружия», которое в последнюю минуту повернет их судьбу.

Через несколько дней поступили первые сообщения о Крыме и Ялте, о встрече глав государств Рузвельта, Сталина и Черчилля. Они собрались там, чтобы обсудить раздел рейха. Хотя Гитлер и велел проинформировать его о конференции, однако к сообщениям о ней остался на редкость равнодушен, как будто все это его уже не касалось. 13 и 14 февраля произошли два ужасных воздушных налета англичан и американцев на Дрезден. Никто не ожидал в то время бомбежек немногих еще не разрушенных городов, переполненных беженцами. Это был террор против беззащитного гражданского населения, лишенный всякого военного смысла, удар по всему немецкому народу. Разрушения превосходили все, что довелось пережить германским городам за всю войну. Было разбомблено более 12000 домов, насчитывавших 80000 квартир. Навсегда погиб прекрасный старинный город на Эльбе. Сообщалось о 135000 до 300000 погибших. Число их из-за огромной массы беженцев можно было определить только приблизительно. Своими последними крупными воздушными налетами на германские города западные союзники показали их отношение к немецкому народу. [488] В эти дни Гитлер неоднократно высказывал решимость разорвать Женевскую конвенцию, но его каждый раз удерживал от этого шага Йодль. Было просто удивительно, что при таких страшных налетах все еще функционировали службы спасения и помощи пострадавшим.

Последняя речь Гитлера перед гауляйтерами

24 февраля Гитлер созвал в Имперской канцелярии рейхеляйтеров и гауляйтеров. Все они находились в состоянии внутреннего напряжения. Гауляйтера Дрездена Мучмана окружили и расспрашивали о судьбе города. Гауляйтерам рейнских городов пришлось держать ответ и докладывать о боях на Западе. Гауляйтер Эрих Кох из Восточной Пруссии не явился. Его гау уже почти полностью была окружена русскими. Отсутствовал и гауляйтер Ханке из осажденного Бреслау. Царило настроение во всем обвинять Гитлера. Вошедший в зал фюрер вызвал у собравшихся чувство сострадания. Он сгорбился и постарел.

Свою речь Гитлер опять начал с воспоминаний о веймарских временах, о первых годах после прихода к власти и только потом перешел к тому, чего ждали от него присутствующие, — к современному положению. Он говорил о решающем часе войны. В этом, 1945 году уже решается судьба будущего века. Его слова о новом оружии для кригсма-рине и люфтваффе в данном кругу не произвели никакого впечатления.

На последовавшем обеде Гитлер, загнанный в Имперскую канцелярию и уже с печатью смерти на лице, пытался убедить гауляйтеров в том, что способен правильно оценить дальнейший ход развития. Но прежней силы внушения, которая вновь смогла захватить и увлечь за ним людей этого круга, теперь у фюрера не было. Прозвучали и примечательные слова Гитлера: «Мы ликвидировали нашего классового противника слева, но притом забыли нанести удар и по противнику справа. Это — наше огромное упущение и прегрешение».

Надежды на «Ме-262»

В феврале Гитлер беседовал с летчиком-истребителем Хайо Германом. Тот считал, что теперь самое время перейти в воздушных боях к тарану вражеских самолетов, и обрисовал фюреру возможности его применения. Но фюрер вновь не проявил к этой самоубийственной тактике никакого интереса, указав на новые истребители, которые позволят применить новые методы боевых действий. [489] Он упомянул также о плане Геринга производить теперь в Южной Германии реактивные самолеты, от которых он, фюрер, ожидает больших успехов. Однако формирование их эскадрилий в условиях немалых трудностей дало незначительный результат из-за тех разногласий внутри люфтваффе, которые достигли своей наивысшей точки на упоминавшемся «ареопаге». Под командованием смещенного командира летчиков-истребителей генерал-лейтенанта Галланда в этих эскадрильях летали самые известные тогда пилоты. Но ход войны позволил применить реактивные самолеты лишь в ограниченном районе, от Рима до Мюнхена, так что о большом успехе, которого ожидал Гитлер, говорить не приходилось.

Кольцо замыкается

Ежедневные обсуждения обстановки (теперь они, как правило, проводились в 16.00) проходили с 16 января в большом кабинете Гитлера в Новой Имперской канцелярии, так как прежнее помещение в старом здании было сильно повреждено бомбами. Генеральный штаб сухопутных войск находился в Цоссене, южнее Берлина. Генерал-полковник Гудериан регулярно приезжал оттуда с докладом о положении на все приближавшемся к Берлину Восточном фронте. Круг присутствующих был расширен. В обсуждении постоянно участвовали Борман и Гиммлер, а также министр иностранных дел фон Риббентроп и шеф полиции Кальтенбруннер{291} . Эти расширенные обсуждения длились в большинстве случаев от двух до трех часов. Гитлер не жалел на обсуждение обстановки времени и каждый раз выискивал какой-либо путь выхода из сложного положения, предусматривавший переформирование воображаемых войск или едва боеспособных частей во все новые соединения. С реальностью представления фюрера никак уже связаны не были. [490]

Болезненнее всего действовали ежедневные доклады о налетах вражеской авиации. Американцы и англичане летали над западными областями рейха почти беспрепятственно, как и прежде, выискивая в качестве целей жилые кварталы. При этом они осуществляли и точечные, весьма эффективные удары по определенным промышленным предприятиям военной промышленности и гидрогенизационным заводам. Противник, видимо, располагал точнейшей информацией об особенно важных и незаменимых предприятиях, тем самым все сильнее парализуя производство всяческих военных материалов. В течение марта превратились в горы щебня и развалин такие города, как Вюрцбург и Нордхаузен, а 8 апреля — Хальберштадт.

После ежедневного обсуждения обстановки Гитлер усаживался за небольшой письменный стол в старой Имперской канцелярии и в обществе своих секретарш выпивал чашку чая. Иногда и я тоже участвовал в их разговорах. Причем фюрер, чтобы отвлечься, выбирал темы, не связанные с нынешним общим положением. В одну из таких пауз он неожиданно продиктовал письмо к моей жене, вспоминая о наших частых встречах. Она даже успела еще это письмо получить.

В те последние месяцы имперский министр Шпеер уже шел своим собственным путем. Он знал: поражение — вопрос нескольких недель. Министр с полного согласия Гудериана ездил с его офицером связи от сухопутных войск подполковником фон Позером по всей территории рейха, чтобы повсюду, где только мог, вместе с гаулятерами и соответствующими командующими хоть как-то смягчить действие отданного Гитлером распоряжения о разрушении жизненно важных предприятий и сооружений. Ему удалось, в частности, с большими трудностями и опасностями, уберечь от такого разрушения транспорт и коммунальные предприятия. При осуществлении этих нацеленных на будущее мер ему приходилось постоянно считаться с тем, что он имеет дело с убежденными в конечной победе национал-социалистами.

15 марта Шпеер вручил мне для передачи Гитлеру свой доклад «Экономическое положение в марте — апреле 1945 г. и его последствия». На 10 страницах (без приложений) он открыто и четко давал свою оценку положения и делал, безусловно, необходимые, на его взгляд, выводы. Хотя доклады Шпеера содержали лишь дурные вести, Гитлер всегда захватывал их с собой в бункер и там, уединившись, читал. [491] В этом докладе Шпеер откровенно писал о том, что именно нам всем надлежит делать, «чтобы — пусть и в примитивной форме — сохранить для народа жизненную базу». Далее в докладе говорилось: «Мы не имеем никакого права в этой стадии войны сами предпринимать такие разрушения, которые могли бы нарушить жизнь народа... Наш долг — дать народу все возможности, которые смогли бы обеспечить в отдаленном будущем новое строительство». Но Гитлер не желал слышать подобное ни от Шпеера, ни от других. И это — несмотря на то, что со Шпеером он был связан таким многолетним сотрудничеством в лучшие времена, что тот был, пожалуй, единственным человеком, который смел говорить с фюрером столь прямо и однозначно, не боясь при этом за свою жизнь.

15 февраля Гитлер последний раз побывал на фронте. Он посетил некоторые соединения сухопутных войск на Одере в районе Франкфурта, в частности штаб 9-й армии генерала Буссе. Выглядел фюрер довольно бодро, вполне владел собой, и даже не было заметно нервного дрожания рук{292} . Но разумные и рассудительные солдаты из тех, с кем он беседовал, уже не могли верить тому, что говорил им Гитлер. То, что они должны удерживать позиции на Одере, им было ясно и без того. Но они наверняка знали, что перед лицом несомненного превосходства сил противника это едва ли возможно, если русские снова начнут наступать. Гитлер же считал свой выезд на фронт особенно важным и полагал, что тем самым укрепил стойкость солдат.

19 марта Гитлер дал всем военачальникам приказ, явившийся его «ответом» на памятную записку Шпеера. В этом приказе под кодовым наименованием «Нерон» говорилось: «Все военные сооружения, сооружения транспорта, связи, промышленности и снабжения, а также вещественные ценности на территории рейха, которые могут как-либо послужить врагу для продолжения его борьбы и которые он сможет немедленно или в обозримое время использовать для себя, надлежит разрушить»{293} . К счастью, приказ этот был едва ли осуществим. Однако масштаб разрушений был уже достаточно ужасен и без указания превратить Германию в «выжженную землю». [492]

В конце марта события начали нарастать как снежный ком. Американцы спешили, желая опередить русских. 23 марта они перешли Рейн у Оппенхайма, а 24-го — у Везеля. В ближайшие дни последовало окружение Рурской области. В окружении оказался во главе своей группы армий «Б» генерал-полковник Модель. Сопротивление его окруженных войск прекратилось 17 марта. Модель лишил себя жизни.

Американцы превосходящими силами продолжали двигаться на восток, встречая теперь лишь незначительное сопротивление, и 11–12 апреля вышли к Эльбе у Магдебурга. Британские соединения, наступавшие севернее американских, продвигались через Вестфалию и, тоже не встречая сопротивления, без особых затруднений достигли Бремена и Гамбурга. Из получаемых нами донесений складывалось впечатление, что население рейха, особенно в северо-западной Германии, восприняло ее захват с облегчением. Оно просто-напросто было на пределе своих сил. Мы это понимали, Гитлер — нет. Он резко критиковал такое поведение, но никакого влияния на ведение боевых действий в Западной Германии больше не имел.

Последней целью Гитлера было сдержать русскую силу на Одере. 28 марта он снял Гиммлера с поста командующего группы армий «Висла» и заменил его генерал-полковником Хайнрици. Со времени функционирования рейхсфюрера СС в качестве военачальника Гитлер все сильнее критиковал его. Видя недостатки командования Гиммлера (а сказать о том можно было мало положительного), фюрер уже не считал нужным замалчивать их. В конце концов он отстранил этого дилетанта в военном деле от командования войсками. Знал ли что-либо Гитлер о контактах Гиммлера со шведами с целью добиться заключения мира или хотя бы перемирия (что резко контрастировало с девизом СС «Моя честь — верность»), сказать не могу, но не исключаю. Во всяком случае, отношения Гитлера с Гиммлером в конце марта ухудшались на глазах.

29 марта Гитлер после острых споров расстался с генерал-полковником Гудерианом. Внешне это расставание прошло вполне прилично, под видом отпуска пока всего на шесть недель.

Но разрыв был окончательным. В последнее время между ними вновь и вновь происходили бурные столкновения, при которых Гитлер все больше отказывался соглашаться с продиктованными разумом предложениями своего начальника генерального штаба. Тем не менее фюрер и впредь сохранял с ним добрые взаимоотношения, но сам Гудериан воспринял этот разрыв совсем по-иному. Он считал себя изгнанным. [493]

Его преемником стал генерал Кребс, к которому Гитлер питал большое доверие и которого с давних пор ценил как высококвалифицированного офицера генштаба, а также и как человека. Фюрер впервые обратил на него внимание в связи с примечательной сценой на московском вокзале весной 1941 г., когда Сталин, провожая японского министра иностранных дел Мацуоку, демонстративно заговорил с Кребсом. В качестве начальника генерального штаба сухопутных войск он имел теперь гораздо меньше задач, чем в качестве командующего Берлинского III военного округа. В конце войны он в приступе отчаяния покончил жизнь самоубийством, когда его первый же контакт с командованием Красной Армии показал ему всю бесперспективность дальнейшего.

В тот же самый день Гитлер расстался и со своим многолетним имперским шефом печати д-ром Дитрихом. Долго просуществовавшие хорошие отношения между ними в последние месяцы ослабли. Геббельс всегда не доверял формально подчиненному ему Дитриху: тот слишком охотно выполнял все, что говорил ему Гитлер. Теперь же, в конце войны, Геббельс добился своего, и ему удалось с помощью Бормана настроить фюрера против Дитриха. И тот, и другой никогда общего языка не находили.

Прощание с женой

5 апреля я в последний раз поехал в Нойенхаген, около Хальберштадта, где жила моя жена с нашими тремя детьми. Самому мне было ясно: это может стать прощанием навсегда. Я знал, что Гитлер хочет остаться в столице рейха, что война вскоре закончится и, скорее всего, бесперспективно надеяться, что мне удастся живым выбраться из Берлина. Несмотря на грустные лица в Нойенхагене мне подумалось, что я оказался вдруг совсем в ином мире. Люди здесь жили спокойно и размеренно. На полях начинались весенние посевные работы. Жена, ожидавшая появления на свет нашего четвертого ребенка, старалась не показывать своих забот и тревог, которые она мужественно несла.

На следующий день я вернулся в Берлин. Эта поездка далась мне с трудом. Светило солнце, все вокруг выглядело так мирно, а я возвращался в ад. Хорошо, что у нас в Берлине царило такое напряжение, а потому сами мы не имели ни сил, ни времени задумываться над всем этим. В последующие несколько недель мне удалось еще несколько раз поговорить с женой по телефону, пока линия связи не оказалась блокированной американцами. [494]

Последние дни в бункере фюрера

В конце апреля Гитлер произвел Шёрнера в генерал-фельдмаршалы и велел прессе широко осветить это событие. Шёрнер, подчеркивал он в газетном сообщении, «как никто другой среди германских генералов, стал символом непоколебимой стойкости и силы немецкой обороны на Востоке». Фюрер имел в виду эффективность действий возглавляемых Шёрнером групп армий в Курляндии, Силезии и теперь — в протекторате Богемия и Моравия.

13 апреля стало известно о казни адмирала Канариса и генерала Остера. В связи с этим распространились слухи, что найдены дневники адмирала, послужившие основанием для смертного приговора. Проверить это я не мог, а потому считал тогда и считаю теперь маловероятным, чтобы такой осторожный человек, как Канарис, с самого начала настроенный против Гитлера, вел дневники.

В последние дни марта Гитлера и всех нас потрясла весть о появлении в Имперский канцелярии Евы Браун. Она сама приняла такое решение. Фюрер хотел немедленно отправить ее обратно в Мюнхен и поручил Гофману убедить ее в необходимости возвращения. Но все усилия оказались напрасными. Ева Браун дала всем ясно понять: она останется рядом с Гитлером и отговорить ее невозможно. Она поселилась в его бункере, в отсеке рядом с личным помещением фюрера, и полностью включилась в атмосферу бункерной жизни. Всегда ухоженная, тщательно и безупречно одетая, она была неизменно приветливой и любезной и до самого последнего момента не показывала никаких признаков слабости.

Сам я тогда жил в комнате цокольного этажа Имперской канцелярии и только в последние дни апреля перешел в одно бункерное помещение, доверху набитое одеждой и всякими бытовыми предметами.

Постепенно вошло в привычку, что ежедневно после обсуждения обстановки ко мне на кофе приходили личная секретарша фюрера Иоанна Вольф и адмирал фон Путткамер. Мы приняли за правило в этот непринужденно проходивший час беззаботной болтовни, чтобы как-то отвлечься, не говорить о нашей безвыходной ситуации. Мы вспоминали о былых временах.

В первые дни апреля Гитлер в обычном разговоре задал мне вопрос о моих будущих намерениях и планах. Я ответил: у меня как его адъютанта выбора нет. Само собой разумеется, я останусь с ним в бункере до конца. [495] Фюрер одобрил это лаконичной репликой: учитывая совершенно неизвестное ближайшее будущее, он хочет, чтобы рядом с ним остались несколько человек, которым он доверяет.

12 апреля к Гитлеру в последний раз прибыл фельдмаршал Кессельринг, видимо, желая получить информацию из первых рук. Фюрер не оставил никаких сомнений насчет того, что сам он еще не сдался. Кессельринг не дал ввести себя в заблуждение и, вероятно, после этого посещения отбыл с намерением действовать по собственному усмотрению. Внешне же он по-прежнему держался с присущим ему оптимизмом, ибо всегда считал, что тем самым внушает своим людям мужество даже в самом мрачном положении.

Вечером 12 апреля приехал Геббельс. Он привез завораживающую весть о смерти Рузвельта. По всем бункерам Имперской канцелярии мгновенно разнеслось его мнение, а скорее надежда: смерть эта означает поворот в судьбе Германии! Он видел в этом «перст всемогущей истории» и говорил о том, что здесь вновь проявилась «справедливость». Гитлер отнесся к смерти Рузвельта более трезво, без большого оптимизма, но не исключал того, что она возымеет для нас политические последствия. Он упомянул о том, что Рузвельт всегда бесцеремонно обращался с Англией и всегда видел свою цель в разрушении возвеличенного Великобританией колониализма. Но Геббельс уцепился за соломинку и настроил прессу на то, чтобы она прокомментировала сообщение о смерти Рузвельта в положительном для Германии духе. Он рассчитывал на возникновение противоречий между Западом и Востоком и стремился, в меру своих сил, эти противоречия разжечь.

Тот день, 12 апреля, запомнился лично мне еще одним незабываемым событием. Шпеер устроил в полдень прощальный концерт оркестра Берлинской филармонии и пригласил также меня. Зал ее еще более или менее сохранился. Концерт перенес меня в другой мир. Вместе со Шпеером и гросс-адмиралом Дёницем мы слушали финал из «Сумерки богов» Рихарда Вагнера, виолончельный концерт Бетховена и 8-ю симфонию Брукнера. Потрясенные музыкой, мы молча отправились через совершенно разрушенную площадь Потсдамерплац в обратный путь в Имперскую канцелярию.

Тем временем Гитлер принимал меры, чтобы обеспечить преемственность командования на случай расчленения территории рейха на северную и южную половины. 15 апреля он дал приказ, которым передал командование в северном районе Дёницу, а в южном — Кессельрингу. [496] Этот приказ Гитлер на следующий день сопроводил обращением к солдатам Восточного фронта, поскольку просто с часа на час ожидал наступления русских через Одер. В последние дни он неоднократно говорил с командующим действующей на Одере 9-й армии генералом Буссе, подбрасывая ему все имеющееся еще в распоряжении оружие. Последней надеждой фюрера был успешный отпор этому наступлению. В своем обращении он провозгласил: «Берлин останется немецким! Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской!». Указывая на смерть Рузвельта, Гитлер заключал: «В момент, когда сама судьба убрала с лица земли величайшего преступника всех времен, решается вопрос о повороте в ходе этой войны».

Я по сей день не могу дать убедительного ответа на вопрос, было ли то тенденциозным оптимизмом или же Гитлер сам верил в это, причудливо смешивая фантазию с действительностью. Мое понимание предстоящего было твердым уже несколько месяцев. Русские и американцы захватят всю территорию Германского рейха. Никаких признаков того, что они остановятся прежде, чем в их руках не окажется его последний метр, не имелось. Питаемую Гитлером в последние месяцы надежду на распад в этот момент западно-восточного альянса я никогда не разделял. Его политические идеи значительно опережают события: разногласия между Западом и Востоком, по моему убеждению, дадут себя знать только после окончания войны. Надежды на своего рода Губертусбургский мир{294}  уже давно иллюзорны.

Таким образом, ход событий неотвратимо вел к безоговорочной капитуляции. Как сложится конец войны для меня лично, было мне совершенно неведомо.

Русское наступление через Одер началось 16 апреля с длившегося целых полтора часа ураганного артиллерийского огня — самого мощного по своей массированности за всю историю войн{295} . [497] Затем Красная Армия пошла на штурм, который оборонявшимся поначалу удалось выдержать. Но после вторичного полуторачасового огневого налета всей сосредоточенной артиллерии во второй половине дня русским удалось прорвать немецкую линию обороны от Кюстрина до западного берега Одера. 17 и 18 апреля они продолжили свои усилия с целью закрепиться на его западном берегу первоначально в районе южнее Франкфурта-на-Одере.

В следующие дни весь наш Восточный фронт рухнул. Красная Армия сразу же ввела в прорывы свои танковые соединения и закрепилась на захваченных позициях. Отсюда она в ближайшие дни продолжала свои наступательные операции — то севернее Берлина в районе Ораниенбурга, то южнее Берлина, в районе Цоссена. Не требовалось особенно проницательного военного ума, чтобы констатировать: Красная Армия стремится окружить столицу рейха. Контратаковать ее еще можно лишь на отдельных участках. На юге армия Буссе, а позднее армия Венка отступали дальше на запад через Эльбу, а на севере от Берлина пока держались последние немецкие соединения под командованием обергруппенфюрера СС Штайнера и генерал-полковника Хайнрици. Но и они не устояли перед превосходящими силами противника и, уже не сумев организовать упорядоченную оборону, были смяты и отброшены.

В эти дни Гитлер вплоть до 23 апреля следил за боями с огромным напряжением, неоднократно вмешивался в вопросы командования, но затем каждый раз видел, что со своей стороны больше уже ничего поделать не может. Наиболее ясные и трезвые доклады об обстановке делал на ее ежедневных обсуждениях подполковник генерального штаба Ульрих де Мезьер. Как правило, он ночью коротко и ясно, без всякого приукрашивания, обобщал последние события прошедшего дня. [498]

На большинство присутствовавших это производило впечатление, и даже фюреру нравились его точные формулировки. Поскольку хороших вестей с Восточного фронта, судя по положению дел, ожидать не приходилось, он тем более ценил трезвую и лишенную пафоса манеру де Мезьера докладывать обстановку.

На обсуждение обстановки 20 апреля 1945 г., в день 56-летия Гитлера, в Берлине собрались все видные персоны рейха. Я увидел Геринга, Дёница, Кейтеля, Риббентропа, Шпеера, Йодля, Гиммлера, Кальтенбруннера, Кребса, Бургдорфа и других. Перед обсуждением фюрер принимал поздравления, но сразу же вслед за тем приказал доложить о самых последних событиях. Потом беседовал с отдельными лицами.

Геринг заявил Гитлеру, что у него есть важные дела в Южной Германии, и попрощался с фюрером. Возможно, ему еще только сегодня все-таки удастся выехать из Берлина на автомашине. У меня было такое впечатление, что Гитлер внутренне уже просто на замечал Геринга. Момент был неприятный. Попрощался с Гитлером и гросс-адмирал Дёниц, получив от него лаконичное указание принять на себя командование в Северной Германии и подготовиться к предполагаемым там боям. Из слов фюрера можно было заключить, что он испытывает к гросс-адмиралу большое доверие. С остальными присутствовавшими — скажем, с Гиммлером, Кальтенбруннером и Риббентропом — Гитлер попрощался без особого подъема.

В эти дни у меня складывалось впечатление, что Гитлер еще не решил, должен ли он покинуть Берлин или же остаться. В бункерах Имперской канцелярии царило большое беспокойство — признак того, что уже все начинали думать, как вырваться из нее. Из нашей адъютантуры на Оберзальцберг отправился с двумя унтер-офицерами Путткамер, чтобы уничтожить находящиеся там документы. Я попросил его сжечь и мои оставшиеся там дневники; он пообещал и действительно сделал это. То же самое произошло и с записями Шмундта. Готовились к отъезду фройляйн Вольф, а также личные адъютанты фюрера.

Поздним вечером мы собрались в небольшом жилом помещении Гитлера, чтобы выпить на дорогу. Пришли Ева Браун, фрау Юнге, диетическая повариха фюрера фройляйн Мар-циали, а также Шауб, Лоренц и я. В этом узком кругу о войне мы не говорили. Отвлечь Гитлера от этих мыслей, как всегда, лучше всего сумела Герда Кристиан.

22 апреля Кейтель и Йодль начали решительно настаивать, чтобы Гитлер покинул Берлин. Но он все еще пребывал в нерешительности, пока при докладе обстановки не возник скандал с сухопутными войсками. [499]Донесения командующих бьющихся за Берлин армий противоречили друг другу. Складывалось впечатление, что каждый из них сражается сам по себе и никакое упорядоченное сопротивление уже невозможно. Генерал Кребс этого противоречия объяснить не смог. Было неясно, что это: следствие русского перевеса в силах или же крах собственного командования? Как будто одно можно было еще отделить от другого! Гитлер пришел в крайнее возбуждение. Он приказал всем присутствующим, включая Кейтеля, Йодля, Кребса и Бургдорфа, выйти из помещения, а затем из его уст полился поток брани в адрес командования сухопутных войск и «давних предателей» из их рядов. Я сидел за дверью в соседнем помещении и слышал почти каждое слово. То были страшные полчаса. После этой вспышки яркости Гитлеру стал ясен конец. Фюрер приказал Кейтелю и Йодлю отправиться к Дёницу и сражаться вместе с ним. Сам же он останется в Берлине и покончит жизнь самоубийством.

Кейтель и Йодль доложили о своем отбытии и направились в Северную Германию. Шауб получил задание уничтожить содержимое личного сейфа в бункере фюрера, а потом вылететь в Берхтесгаден, чтобы сжечь на Оберзальцберге его приватные бумаги.

Окружение Гитлера продолжало сужаться почти с каждым часом. Было заметно, что каждый занят собственными мыслями. В тот день царила своеобразная атмосфера. Бодро и раскованно держался только статс-секретарь Геббельса д-р Науман, который, однако, появлялся в бункере фюрера из министерства пропаганды лишь на короткое время. Удивляло, что он вел себя так же и в дальнейшие дни.

На следующий день, 23 апреля, Геббельс велел сообщить в печати и по радио: фюрер останется в Берлине, и отдал приказ, что принимает на себя командование «всеми обороняющими Берлин силами», а все остальное с сегодняшнего дня он предоставляет Дёницу и Кессельрингу. При себе же Гитлер оставляет в Имперской канцелярии в качестве своего военного советника начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Кребса, который взял офицера генштаба майора Бернда фон Фрейтаг-Лоренгхофена и молодого ротмистра Больдта для обеспечения телефонной связи, пока она будет еще возможна.

Кроме них, с Гитлером в Имперской канцелярии остались только Борман, Геббельс, Хевель, Фосс, командир личного самолета фюрера Баур, Бургдорф со своим адъютантом обер-лейтенантом Вайзе, Гейнц Лоренц — для связи с прессой, Иоханнмейер, я — от военной адъютантуры и Гюнше — из числа личных адъютантов. [500]

Смещение Геринга

Во второй половине дня поступила телеграмма от Геринга. Она была адресована лично Гитлеру, и оригинал уже был передан ему. Я сразу же прочел текст: «Мой фюрер! Согласны ли Вы с тем, что после Вашего решения остаться на командном пункте в крепости Берлин я, согласно Вашему указу от 29. 6.1941 г., как Ваш заместитель немедленно приму на себя общее руководство рейхом с полной свободой действий внутри.и вне его? В том случае, если ответ не поступит до 22 часов, считаю, что Вы свободы действий лишены. Тогда сочту Ваш указ вступившим в силу и буду действовать на благо народа и фатерланда. То, что я чувствую в эти самые тяжелые часы моей жизни по отношению к Вам, Вы знаете, и я не могу выразить это словами. Да хранит Вас Бог, да поможет он Вам, несмотря ни на что, как можно скорее прибыть сюда! Ваш верный Герман Геринг».

Уже читая телеграмму, я ужаснулся, боясь самого наихудшего, ибо никакого сомнения в бескомпромиссной позиции Гитлера и его полном разрыве со своим старым соратником больше быть не могло. С телеграммой в руке я тотчас же поспешил в бункер фюрера и в их общей прихожей столкнулся с самим Гитлером и Борманом, которые уже говорили о ней. Гитлер сразу понял, что я в курсе дела, и только спросил: «Что скажете на это? Я лишил Геринга его поста. Ну что, довольны?». Я ответил: «Мой фюрер, слишком поздно!». Завязался продолжительный разговор, в котором Гитлер пытался нащупать след геринговских замыслов. Я воспринимал текст телеграммы буквально и считал, будто Геринг действительно верил в то, что с руководством Запада еще можно вести переговоры. Гитлер назвал это утопичным.

Несколько позже в бункере фюрера появился Шпеер, чтобы попрощаться с Гитлером. Фюрер говорил и с ним о поведении Геринга, настаивая на своем решении сместить его со всех занимаемых постов и держать под «почетным арестом» на Оберзальцберге. Все это было крайне неприятной и совершенно никчемной акцией. Гитлер явно давал эти распоряжения под влиянием Бормана. Именно тот и послал необходимые телеграммы на Оберзальцберг.

Вечером я еще раз поговорил с Гитлером наедине о Геринге и почувствовал: он все-таки проявляет какое-то понимание его позиции. Но фюрер считал, что Геринг как «второй человек в государстве» должен действовать лишь по его указаниям. [501] А это значило: никаких переговоров с противниками! Гитлер приказал мне немедленно вызвать в Берлин генерал-полковника кавалера фон Грайма. Он захотел сделать его преемником Геринга.

24 апреля вражеское кольцо вокруг Имперской канцелярии стало еще теснее. Русские части уже появлялись в районе между Ангальтским и Потсдамским вокзалами, но продвигались вперед очень медленно и осторожно, на риск не шли. Благодаря этому связь с новым комендантом Берлина генералом Вейдлингом{296}  пока сохранялась. Он командовал 56-м танковым корпусом, который с Одера пробился в Берлин, и присутствовал на ежедневных обсуждениях обстановки в Имперской канцелярии. Его командный пункт располагался в западной части Берлина.

25 апреля 1945 г. русские и американские войска встретились на Эльбе у Торгау. Отвлекающее наступление «армии Венка» — последняя надежда Гитлера — захлебнулось перед Потсдамом. Венк предпринял шаги к тому, чтобы оторваться от превосходящих сил русских и отойти за Эльбу на запад. Центр Берлина находился под усиливающимся артиллерийским обстрелом. Первые снаряды уже начали рваться в Имперской канцелярии.

Американская авиация совершила 25 апреля какой-то театральный, но совершенно бессмысленный с военной точки зрения налет на Оберзальцберг. Хотя Гитлер и считался давно с такой возможностью, но сейчас, в последние дни войны, это казалось ему маловероятным. Он знал, что там для населения есть надежные бомбоубежища, и его этот воздушный налет не особенно взволновал.

Назначение Грайма

Грайм, как и было приказано, прибыл ранним вечером 26 апреля в Имперскую канцелярию сопровождаемый Ханной Райч, которая пилотировала его самолет. Поскольку в полете он получил ранение, ему сразу же оказал помощь врач д-р Штумпфэггер. Гитлер посетил Грайма в помещении медицинского пункта, и между ними состоялась очень откровенная и непринужденная беседа, преимущественно касавшаяся поведения Геринга. Затем фюрер перешел к задачам люфтваффе в ближайшие дни. Он ожидал ее вмешательства в битву за Берлин, хотя и не мог знать, что фактически боеспособных авиационных соединений нет. [502] Этот приказ явился кульминационной точкой самообмана Гитлера. Он произвел Грайма в фельдмаршалы и назначил его главнокомандующим люфтваффе. Грайм, несомненно, нуждавшийся в излечении, сказал мне, что желает пережить коней здесь, в бункере фюрера. Ханна Райч обратилась ко мне с такой же просьбой. Но 27 апреля Гитлер решил, что Грайм должен как можно скорее покинуть Берлин. С большим трудом удалось подготовить самолет Грайма к вылету. Он и его пилот Ханна Райч чудом выбрались из этого кавардака и отправились сначала в Рехлин, что само по себе было незаурядным летным подвигом.

27–29 апреля

27 апреля Гитлер снова заговорил со мной насчет моих будущих «планов». Я ответил, что в данный момент никаких «планов» строить не могу: должен подождать, как пойдут события, и только потом решать. Знаю, что моя жена с детьми в безопасности. Фюрер вручил мне ампулу с цианистым кальцием, чтобы в тяжелой ситуации я смог покончить жизнь самоубийством. Я сунул ее в карман.

Затем Гитлер заговорил снова, ошеломив меня такими словами: «Я решил дать коменданту Берлина приказ на прорыв. Сам же останусь здесь и умру в том самом месте, где проработал многие годы моей жизни. Но штаб мой должен участвовать в прорыве. Мне важнее всего, чтобы Борман и Геббельс выбрались отсюда живыми». Если раньше Гитлер стоял на том, чтобы люди из его окружения, которым он доверял, остались с ним до конца, то теперь это его первоначальное намерение совершенно изменилось.

Я спросил фюрера, верит ли он, учитывая положение в Берлине, в то, что еще имеется какой-то шанс на прорыв. Он ответил: «Я верю, что теперь ситуация стала иной. Западные союзники не будут больше настаивать, как в Касабланке, на безоговорочной капитуляции. Из иностранной прессы последних недель слишком явно видно, что конференция в Ялте явилась для Америки и Англии разочарованием. Сталин выдвигает такие требования, которым западные союзники уступают против своей воли лишь потому, что опасаются, как бы он не пошел собственными путями. У меня такое впечатление, что Большая тройка разъехалась из Ялты вовсе не друзьями. Да к тому же и Рузвельт умер. Кроме того, Черчилль никогда русских не любил. Он будет заинтересован в том, чтобы русские не слишком далеко вошли в Германию». Фюрер закончил разговор словами, что я тоже должен принять участие в прорыве из Имперской канцелярии и пробиться к Дёницу и Кейтелю. [503]

Я сразу направился к Кребсу и Бургдорфу и доложил им о разговоре с Гитлером. Кребс проинформировал Вейдлинга об этом изменившемся намерении фюрера и сказал ему, чтобы к вечернему обсуждению обстановки тот подготовил предложения по организованному прорыву. А потом, в большом напряжении, мы сами перешли к обсуждению положения. Донесения были сплошь плохими. Армия Венка после первоначальных успехов отступала под натиском русских. При докладе ему об этом Гитлер — как часто в те дни — снова впал в апатию. Предложение Вейдлинга по прорыву исходило из того, что удар Венка все-таки еще удастся. Поскольку теперь это уже оказалось невероятным, Фюрер осудил идею прорыва, назвав ее совершенно бесперспективной.

Тем же вечером Гитлер долго разговаривал с Геббельсом о намерениях последнего и о судьбе его семьи. Сам Геббельс уже долгое время собирался вместе с женой и своими пятерыми детьми умереть в Берлине. Фюрер тщетно пытался отговорить его от этого решения, но в конце концов все же согласился, чтобы Геббельс с семьей переселился в бункер.

В тот же день, 28 апреля, радио союзников передало сообщение о том, что Генрих Гиммлер предложил им капитуляцию. Согласно данному сообщению, тот 24 апреля встретился в Любеке со шведским графом Бернадоттом и обсудил с ним эту идею.

Примерно одновременно с полученном известием мне позвонил Фегеляйн. Он спросил о положении и на мой вопрос о его местопребывании ответил, что находится «в городе». Тогда я еще не обратил внимания на эти слова и стал догадываться обо всем только после сообщения насчет гиммлеров-ских переговоров о капитуляции, к которым Гитлер отнесся с полным презрением. От меня не укрылось, что вместе с тем эта мысль его сильно встревожила, хотя под конец он уже ожидал от Гиммлера такого шага. Фюрер вызвал Фегеляйна к себе, но в Имперской канцелярии его не обнаружили. Однако эсэсовская команда вскоре установила его местонахождение: в штатском костюме он скрывался в одной квартире на Курфюрстендамм. Эсэсовцы доставили Фегеляйна в Имперскую канцелярию. Там состоялся военно-полевой суд, который приговорил его за дезертирство к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение немедленно.

В течение этого дня множились донесения о том, что остатки немецких войск оттесняются от Берлина, частично они разбегаются или отброшены за Эльбу на запад. Гитлер просто-напросто принял это к сведению. [504]

После ужина Гитлер через Геббельса велел позвать чиновника, ведающего актами гражданского состояния, и сочетался браком с Евой Браун{297} . Мы поздравили их, и фрау Ева Гитлер приняла наши поздравления, полностью сознавая свою роль и близость своей смерти. Потом фюрер пригласил нас в его жилое помещение выпить по такому случаю, в чем приняли участие все обитатели бункера. Мы старались держаться непринужденно и радостно, вспоминая о былых временах, — во всем этом было что-то призрачно-мертвенное. Бракосочетание Гитлера в этот час, в конце своей жизни, явилось его благодарностью Еве Браун за то, что она по собственной воле была сейчас рядом с ним, чтобы вместе пережить последние часы Третьего рейха и разделить его судьбу.

Остаток вечера и ночь Гитлер использовал для того, чтобы продиктовать два своих завещания — политическое и личное. Он подписал их 29 апреля на рассвете, в 4 часа утра. Я был потрясен, когда он неожиданно призвал меня в качестве свидетеля поставить мою подпись под его личным завещанием рядом с подписями Бормана и Геббельса.

Политическое же завещание явилось удручающим документом самообмана Гитлера даже перед лицом смерти. Особенно поразили меня его неоднократные антисемитские выпады. Весьма своеобразно воспринял я и произведенное в этом завещании урегулирование вопроса о преемственности власти и назначение нового правительства в такой форме, которая заранее лишала преемников Гитлера свободы действий{298} . Все это изъявление политической воли в момент гибели рейха явилось, как показали ближайшие часы и дни, не имеющим совершенно никакого значения. [505]

Личное завещание Гитлера начиналось выраженной в чувствительных тонах благодарностью супруге, которая решилась погибнуть вместе с ним. Далее следовали распоряжения насчет предназначенной для города Линца картинной галереи, а также относительно членов семьи и сотрудников. Своим душеприказчиком фюрер назначил Бормана.

Гитлер уже полностью отстранился от всего. Хотя в течение этого дня он еще и интересовался ходом боев за Берлин, никакого участия в происходящем вокруг больше не принимал. Вполне нормальное до того настроение в бункере (если, разумеется, отвлечься от того, что надежда на счастливый исход уже давно исчезла) теперь упало до нуля. Печаль, подавленность, а также и отчаяние распространялись все сильнее, срывая все маски. Каждым владела только одна мысль: что делать после смерти фюрера, каким путем следует и можно идти? Настроение самого Гитлера в этот последний день менялось много раз, а потому было во всех отношениях трудно приспосабливаться к его установке. Времена, когда мы официально, так сказать, стояли перед ним навытяжку и придерживались его позиции, давно миновали. Разговоры теперь велись весьма вольно, и каждый высказывал свое мнение открыто. Самого Гитлера еще, а под конец даже снова, признавали великим человеком, прежде всего в моральном отношении, революционером, к которому мы всё еще питали уважение, считая необходимым соблюдать некоторую дистанцию между ним и нами. И все же он производил впечатление человека, духовно еще не только не конченного, а совершенно и полностью не изменившегося. [506]

За годы моей службы я не раз задумывался над тем, крещен ли Гитлер по католическому обряду и вырос ли он в обычаях своей церкви, чувствует ли он себя с ней связанным. Никаких признаков религиозной набожности я в нем никогда не наблюдал, равно как и преисполненной ненависти антирелигиозной настроенности, скажем, того же Бормана, примитивность и неотесанность которого, проявлявшиеся не только в этом, постоянно действовали на меня отталкивающе.

Не сомневаюсь, что Гитлер по-своему верил во всемогущество Бога, но это отнюдь не делало его смиренноподчиненным. И своих политических действиях и в отношении, например, к евреям или «славянским недочеловекам», он не чувствовал себя связанным никаким нравственным законом, а был убежден в том, что должен постоянно поступать в интересах немецкого народа и, более того, в согласии с «Провидением».

Эта установка в конечном счете рухнула, когда Гитлер почувствовал себя преданным и брошенным на произвол судьбы именно теми своими приверженцами, которым он доверял и недостатки которых старался не замечать. Теперь, в последние недели, дотоле стойко переносивший все испытания «народ» тоже стал проявлять признаки слабости. Гитлер не захотел признаться самому себе, что требования войны сделались просто чрезмерными, а впал в примитивный дарвинизм, утверждавший, что в этой борьбе победит именно более сильный. Немецкий же народ оказался слабее, а потому должен перестать играть роль среди народов всей Земли. Поэтому Гитлер был, в своем понимании, последователен, требуя неукоснительного осуществления приказа «Нерон», целью которого было превратить Германию в «выжженную землю». Народ, оказавшийся более слабым, считал он, уже не нуждается ни в какой жизненной основе: «Что гнило и старо, что должно пасть, надо не поддерживать, а подтолкнуть». Под конец Гитлер не уставал подчеркивать: «будущее принадлежит более сильному народу Востока».

Точный момент радикального изменения отношения Гитлера к немецкому народу я указать не могу, но обе эти тональности — хвала и проклятие — до сих пор звучат в моих ушах. Каждая из них в свое время выражала его убеждение. Правда, даже тогда, когда война, с военной точки зрения, уже была проиграна, после Арденнского наступления, он все еще утверждал: народ должен держаться до конца и следовать за ним. [507]

Бросалось в глаза его почти культовое отношение к Фридриху Великому. Гитлер постоянно говорил о присущем этому прусскому королю сознании собственного долга, «toujour eu vedette»{299} , о его внутренней скромности, мужестве, личной храбрости, сочувствии своим солдатам и верности своим советникам. Именно все это он хотел бы видеть воплощенным в самом себе. Но хотя Гитлер и проявлял к своему окружению не только терпимость, а и понимание, участие, даже сострадание, в целом эти качества были ему чужды; он, по меньшей мере, подавлял их в себе.

Значительным толчком к действиям Гитлера в конце войны послужило то, что противники, в соответствии со своими неоднократными заявлениями, не отказались от намерения уничтожить не только его самого, но и разгромить Третий рейх и наказать целиком весь немецкий народ{300} .

Бегство из Берлина

29 апреля я спросил Гитлера, не позволит ли он мне попытаться пробиться на запад. Фюрер сразу же согласился, но посчитал это едва ли уже возможным. Я сказал ему, что, по моему мнению, путь на запад сегодня еще открыт. Насчет опасности моего замысла я никаких иллюзий не строил. Он дал мне разрешение уйти и посоветовал отправиться к гросс-адмиралу Дёницу. Во второй половине дня я закончил последние приготовления, решив ограничиться лишь «легкой поклажей» — вещевым мешком и автоматом. Вечером я напоследок принял участие в обсуждении обстановки, а потом доложил Гитлеру о своем убытии. [508] На прощание он пожал мне руку и произнес: «Всего хорошего!». О том, что происходило потом в его бункере{301} , я знаю только понаслышке.

Вместе с многолетним ординарцем Матизенгом я через подземные переходы направился к восточному выходу из здания около гаражей и в полночь 29 апреля покинул Имперскую канцелярию, будучи последним военным адъютантом Гитлера, принадлежащим к его узкому военному окружению.

Выйдя из Имперской канцелярии, я увидел перед собой сущий ад. Повсюду валялись катушки кабеля, висели оборванные трамвайные провода, кругом — развалины домов, воронки от бомб и снарядов. В районе площади Потсдамерплац полыхало пламя. Над всем городом, куда ни бросишь взгляд, почти непроницаемый огненный колпак, гарь, сажа и чад от множества вспыхивающих повсюду пожаров. Я невольно спросил сам себя: а где же лучше — внизу в бункере или наверху под артогнем русских?

Мы взяли курс на север вдоль Герман-Герингштрассе к Бранденбургским воротам, а потом свернули налево в Тиргартен и двинулись по оси восток — запад, миновали Колонну победы{302} , дошли до железнодорожной насыпи, опять свернули налево и почти сразу оказались около большого бомбоубежища. Во время этого марша через горящий и в значительной части разрушенный город я испытывал чувство невероятного облегчения. С каждым шагом мне становилось все яснее: теперь я уже ни перед кем и ни перед чем не обязан. Я избавился от всей той ответственности и от всего того, что так давило на меня все эти годы.

Спустившись в бомбоубежище, я выяснил у местного начальника, что ему известно насчет обстановки. Меня больше всего интересовало, свободен ли еще от противника путь в западную часть города и.к реке Хавель. Он посоветовал мне двигаться по Кантштрассе к Имперскому стадиону, где я найду какой-нибудь военный орган. Мы так и сделали, но медленнее, чем я предполагал: вокруг темнота, улицы труднопроходимы. Мы двигались вплотную вдоль фронта сплошных развалин. [509] Кое-где у нас спрашивали пароль, который мы знали. Та сторона улицы, по которой мы передвигались бросками или же карабкаясь через завалы, чтобы добраться до укрытия, охранялась всего лишь жиденькой цепочкой солдат. Другая сторона вроде уже была в руках у русских, которых, однако, не было видно. Нам все-таки удалось дойти до намеченной цели, где мы нашли штаб одной войсковой части, расположенной неподалеку от Хавеля в Пихельдорфе. Нам посоветовали сразу же двинуться дальше, так как никто не знал, что готовит завтрашний день.

К утру мы дошли до Хавеля. Здесь находился батальон «Гитлерюгенд». Юноши произвели на меня очень хорошее впечатление: они выполняли поставленную им задачу с воодушевлением и со всей серьезностью. Что принесут им ближайшие часы и дни? Меня мучила ужасная мысль, что эта прекрасная молодежь бессмысленно приносит себя в жертву в последних боях. Командир дал мне одного из своих ребят, который показал место, где можно найти лодку для переправы, и сообщил, что западный берег Хавеля вверх по течению еще не занят противником. Мы залегли тут на целый день. Время от времени возникала перестрелка, но совершенно безрезультатная.

С наступлением темноты мы сели в лодку и поплыли на юг, пока не увидели на западном берегу жилые корпуса Военной академии. Здесь мы свернули в канал направо и благополучно подплыли к самому берегу, напряженно выжидая, что будет дальше. Не было видно или слышно ни одной души. Я бросил свой автомат в Хавель, и мы осторожно двинулись в путь. Недалеко от этого места мы обнаружили недавно оставленный лагерь. Потом зашагали строго на запад и, не встретив ни одного человека, достигли учебного полигона Дёбериц. Тут мы уже почувствовали себя в безопасности. Нам встречались отдельные отбившиеся от своей части солдаты, а один раз даже целая отстрелявшаяся рота. На западной оконечности полигона решили немного передохнуть. Забрались в чащу и попытались поспать, но из этого мало что вышло.

В течение всего дня, а это было 1 мая, мы шли дальше на запад, соблюдая большую осторожность: по дорогам в большом количестве ехали русские. Вскоре нас заметили, но нам удалось быстро скрыться в лесу. Преследовать нас не стали, и мы провели день здесь. Ночью мы по проселкам, ориентируясь по компасу, зашагали в северо-западном направлении. [510] На рассвете решили опять выждать в густом лесу и пролежали в нем целый день. Я так устал, что даже заснул. Перед дальнейшим маршем вечером все-таки собрались передохнуть у сельских жителей в каком-нибудь деревенском доме. Мне казалось, что боевые действия в этом районе закончились. Мы наблюдали, как по большим дорогам без всякого контроля двигались толпы людей.

Когда стемнело, мы отправились дальше и добрались до одного стоявшего в отдалении крестьянского дома, едва освещенные окна говорили о том, что там кто-то есть. Мы долго стучали и кричали, наконец нам все-таки открыли, даже довольно дружелюбно приняли и сытно покормили. С некоторым трудом нам удалось заменить нашу военную форму на какие-то штатские отрепья. Потом мы распрощались с хозяевами и залегли на сеновале в соломе. Здесь я впервые опять хорошо выспался.

Утром следующего дня, уже 3 мая, мы в прекрасную погоду зашагали вдоль железнодорожной насыпи в направлении на запад. Но это явилось нашей ошибкой. Через несколько часов нас остановил русский патруль и отвел в ближайшую деревню, откуда вместе с другими тоже задержанными солдатами отправили куда-то на грузовике. Прошло какое-то время, и мы подъехали к большой дороге Берлин — Науэн — Фрайзак, которую должны были пересечь. Тут я громко постучал по кабине водителя и закричал по-русски: «Стой!». Машина действительно остановилась. Матизинг и я выпрыгнули из кузова и сразу смешались с толпой пешеходов, двигавшихся по шоссе во всех направлениях. Поняв, что нам лучше всего оставаться в этой толпе, мы зашагали с нею, пока не подошли к Фрайзаку. Здесь шоссе было перегорожено. Мы решили провести ночь в одном из окружающих домов, где расположились в каком-то получулане, но все-таки смогли поспать на кровати.

На следующий день, 4 мая, в послеполуденное время дорожное заграждение было снято, и мы вместе с уже собравшейся толпой смогли проследовать дальше в северо-западном направлении. Поздним вечером добрались до небольшого и почти покинутого жителями городка Зандау на Эльбе. Казалось, русские только что ушли отсюда. Мы расквартировались в брошенной вилле одного врача, где нашлось и что выпить, и чем закусить, — существенная причина побыть там подольше.

Как и прежде, нашей целью было выйти на западный берег Эльбы. В пути мы однажды попали на короткое время в русский плен. Расположенный в лесу лагерь для военнопленных, в который нас отправили, почти не охранялся. [511] На полевой кухне нас накормили здоровенным обедом. Один из военнопленных показал нам не охранявшуюся русскими постами дорогу, и мы сбежали во второй раз. Решили больше не рисковать, а спокойно подождать благоприятного случая. Приняли решение двигаться на Хавельберг — ближайший населенный пункт в северном направлении, зарегистрироваться там в полиции и найти себе крышу над головой. По дороге набрели на какой-то полуразрушенный постоялый двор и попросили проживавшую там пожилую супружескую пару за харч и жилье помочь им отремонтировать дом. Для начала требовалось покрыть крышу лежавшей во дворе черепицей. Сделка состоялась, и мы пробыли там недели четыре. При регистрации нам выдали документы и продовольственные талоны. Я значился как «Клаус Нагель» и первые месяцы жил под этим именем.

С ремонтом крыши мы справлялись хорошо. Погода стояла прекрасная. В данный момент у нас не было почти никаких забот, но мы постоянно высматривали подходящий случай, чтобы продолжить наш путь на запад. Хавельберг находился в центре известной зоны выращивания спаржи. Было как раз время сбора урожая. Поскольку спаржа теперь не могла, как прежде, вывозиться в Берлин, все это время мы жили почти только благодаря ей.

В начале июня Матизинг решил добраться до своей цели иным путем, и мы расстались. Я же решил покинуть Хавельберг и поехать по железной дороге в Бург, около Магдебурга. Там в небольшой деревне на Эльбе жила мать фельдфебеля Леппера из нашей адъютантуры, которую я знал еще раньше. Она приняла меня сердечно и хорошо заботилась обо мне.

Я уже был близок к цели. Русские оккупационные власти каждое утро посылали на полевые работы на приэльбских лугах команду военнопленных для уборки сена. Охрана стояла на плотине на некотором расстоянии от работающих. Пленные шли на эти работы не без охоты, так как только и ждали случая сбежать. Немного понаблюдав и поразведав возможности безопасного перехода через Эльбу, я на следующее утро дал понять моей любезной хозяйке, что, может быть, и не вернусь. В полдень я уже усердно участвовал в уборке сена и, воспользовавшись обеденным перерывом, спрятался в густом кустарнике на самом берегу Эльбы. Вторая половина дня прошла в напряжении: заметил русский или нет? Нет. Работа закончилась, а моего отсутствия не обнаружили. Когда наступили сумерки, я спокойно подготовился к переправе, найдя доску, на которую уложил мои небольшие вещи. [512] Вечер был теплый, а ночь почти не принесла похолодания. Примерно в полночь я осторожно вошел в воду и поплыл к противоположному берегу Эльбы. Течение немного снесло меня. Минут через 20 я почувствовал под ногами дно. Я был бесконечно рад, что мой побег удался и считал, что в британской зоне оккупации мне наконец-то ничто не грозит. Немного отдохнув в зарослях, я двинулся в путь. Это было в среду, 20 июня 1945 г.

Частично пешком, частично общественным транспортом я добрался до Магдебурга, а оттуда до Ванцлебена — старого поместья семьи моей жены, которым еще распоряжался дядя моего тестя. Побывал у его сына Клауса Кюне, который со своими семерыми детьми бежал сюда из Померании. Они приняли меня просто трогательно, обеспечили всем необходимым, а на следующее утро проводили в другое поместье, вблизи Нойенхагена, где хозяйство вел племянник тестя. И здесь тоже меня встретили сердечно. После того как мы обсудили мое довольно сложное положение, он съездил в Нойенхаген и привез моего тестя. Встреча была очень радостной. Оттуда я отправился дальше — в одно имение по соседству с Нойенхагеном. Там я и остался. Только по ночам пешком приходил в Нойенхаген, встречался с женой и видел наших детей, спящих глубоким сном. Теперь я снова дома, думалось мне. Но это было ошибкой.

Мы решили перебраться в Вернигероде. Там моя жена уже должна была лечь в клинику: мы ожидали рождения ребенка. Брат жены уговаривал меня немедленно отправиться вместе с ним в Рурскую область, ибо был уверен, что провинция Саксония попадет под господство русских. Но из-за предстоящего появления на свет младенца я отказался. Мы нашли небольшую комнату у одной старой женщины и пока поселились там. 28 июля у нас родилась дочь Криста. Эта большая радость отвлекла нас от неотложных повседневных забот. Я опасался прежде всего конфискации в русской зоне всех крупных поместий.

Еще когда моя жена лежала в клинике, ухаживавшая за новорожденной медицинская сестра принесла «Фёлькишер беобахтер» от 1 сентября 1939 г. Это был тот самый номер, в котором в связи с началом войны был опубликован большой снимок Гитлера вместе со мною. Теперь мне приходилось опасаться ареста, и с помощью родственников моей жены я бежал на Запад: сначала в Шёнинген, а потом в Бонн, где мне удалось поселиться под той фамилией, которую я взял себе в Хавельберге. [513]

Летом 1945 г. семья моего тестя потеряла свое прекрасное поместье — оно было конфисковано. Это принесло много волнений и забот. Жена навестила меня в Бонне, и мы обсудили, что нам делать дальше, но выход нашли не сразу. Осенью я записался в Боннский университет с целью изучать экономические науки, снял комнату в Бад-Годесберге и сконцентрировался на этом новом этапе моей жизни. Это время было омрачено последствиями конфискации нойенхагенского поместья. Моей семье пришлось покинуть его и переселиться дальше на запад. С помощью друзей жене в конце концов удалось к Рождеству обосноваться в Детмольде.

В английском плену и заключении

7 января 1946 г. я был по доносу арестован британцами. Я заранее рассчитывал на длительное пребывание в плену, хотя весьма вежливый и корректный офицер говорил только о моем допросе. После ночи в. боннской тюрьме меня на бронированной автомашине доставили в следственный лагерь в Изерлоне. Там меня принял и тщательно обыскал дико орущий английский унтер. Потом отвели в барак и поместили в нетопленной комнате, где находилось восемь или десять коек и столько же арестантов. Из моих личных вещей мне оставили только носовой платок.

Через два дня, проведенных в холодном бараке, начались допросы. Их вел спокойный, очень деловой и симпатичный человек. После установления личности англичане начали проявлять интерес только к последним неделям в Имперской канцелярии. Поскольку мне не приходилось скрывать никаких тайн, я отвечал на вопросы вполне откровенно и без принуждения. Постепенно стало ясно: англичане полагали, что Гитлер дал секретные указания насчет продолжения борьбы после его смерти. Я с чистой совестью отрицал это, ибо подобных приказов не было. Казалось, мне поверили. После трех-четырех допросов меня оставили в покое. Было довольно скучно, так как читать было почти нечего. Некоторое время со мной вместе сидел журналист Ганс-Георг фон Штудниц. Он развлекал нас всякими историями и анекдотами. Сколько-то дней в нашем барачном помещении находились и шесть молодых евреев из Восточной Европы; разговоры с ними были желанной сменой впечатлений.

8 февраля меня перевели в следственный лагерь Бад-Ненндорф. Еще в Изерлоне об этом лагере ходили дикие слухи, которым не хотелось верить, но действительность превзошла все ожидания. Снова знакомые уже по Изерлону грубые выкрики и брань охранников при поступлении в лагерь, снова личный обыск и лишение собственной одежды, взамен которой выдали какие-то ошметки. [514] Меня засунули в (правда, обогреваемое днем) изолированное помещение, в котором стояли только койка, стол и стул. Передвигаться следовало бегом под постоянные окрики охраны. Питание было недостаточное и плохое. Бад-Ненндорф, где мне пришлось просидеть почти три месяца, явился наивысшей точкой всего моего плена. По ночам я слышал вопли заключенных. Мое предположение, что их истязают, было недалеко от истины.

Через несколько дней, когда я немного «обжился», меня вызвали на допрос. Пришлось бежать рысцой. Следователи заставляли меня часами стоять. Они опять принялись за уже подробно изученную в Изерлоне тему — предполагаемые секретные распоряжения Гитлера, — только с той разницей, что теперь мне не верили. Когда же я, придерживаясь истины, в здравом уме и со знанием дела, существование таких приказов отрицал, тон допроса становился еще более резким, а обращение со мной — еще хуже. Мне уменьшили и без того жалкую пайку, убрали из моей камеры всю убогую мебель, а на ночь бросали одеяло, завернувшись в которое, я спал на голом полу. Но и этот «ночной покой» длился всего четыре часа. Утром в 4.00 часовой одеяло отбирал. Так продолжалось примерно с неделю, в течение которой меня не допрашивали. Потом опять отвели на допрос, и я повторил свои показания. Один из допрашивавших, различными способами пытавшийся вытянуть из меня нужные показания, был, как оказалось, английский историк Тревор-Ропер.

Последствием моего упорного «отрицания» явилось продолжение попыток сломать меня. Все это показалось мне настолько глупым, что я решил, просто дабы улучшить свое положение, начать плести англичанам всякие небылицы. Когда я выразил готовность говорить «всю правду», меня сразу же отвели к начальнику следственного центра, который вместе с двумя другими офицерами был в полной военной форме — при парадном ремне и в фуражке (эта официальность показалась мне даже комичной), видимо, чтобы тем самым подчеркнуть всю важность как своего задания, так и моих ожидаемых показаний. Я преподнес им — хотя и не слишком грубо утрированную — смесь вымысла и правды. Последние дни в бункере я описал такими, какими я их пережил. В качестве первого успеха я смог констатировать возвращение в мою камеру прежней «мебели». Мне дали бумагу и ручку, и я письменно изложил свои показания в семи пунктах. С тех пор меня оставили в покое, но сначала я все еще находился в одиночном заключении. [515] Впоследствии мне доставило немалое удовольствие прочесть в книге Тревор-Ропера «The Last Days of Hitler{303}  (1947) болтовню о якобы данном мне Гитлером задании передать Кейтелю его секретное послание.

Одиночное заключение в Ненндорфе действовало на меня угнетающее, и я попытался найти какой-нибудь способ отвлечься. Скука моя исчезла, когда я нашел огрызок карандаша и стал на туалетной бумаге сочинять сказку для моих детей — историю мальчика, отправившегося в кругосветное путешествие. Через некоторое время меня перевели в помещение на цокольном этаже. Камеры здесь не запирались, и днем мы могли передвигаться свободно. Среди примерно 40 размещавшихся в дюжине камер лиц я нашел интересных собеседников и встретил некоторых знакомых. Вспоминаю двух членов правления концерна «Герман-Герингверке», нескольких дипломатов, а также офицеров ОКВ. Тут я встретил также журналиста Гейнца Лоренца из Имперской канцелярии, Фрейтага фон Лорингховена из штаба генерала Кребса. Пробыл я здесь до 11 июля.

Англичане, для которых мы были пустым местом, обращались с нами, как с китайскими кули: заставляли убирать и чистить помещения, мыть кухонную посуду. За это мы, однако, получали дополнительную еду, так что я быстро поднабрался сил.

В одиночном заключении я, разумеется, никакой информации о жизни и событиях не получал и только спустя четверть года снова стал читать газеты, а прочитанное радости никак не доставляло. Нам приходилось мириться с проигранной войной и государственной катастрофой огромного масштаба, начинать все заново с самого нуля. Меня особенно затронуло то, что из-за меня еще в январе 1946 г. перед британским военным судом (он проводился с большой шумихой и оглаской) пришлось предстать тем людям, которые помогли мне «нырнуть», в том числе моему тестю, брату жены и фройляйн Марии фон Гроот, получившей три месяца тюрьмы за то, что не выдала меня.

И июля 1946 г. меня доставили в британский тюремный лагерь Цедельгхем около Брюгге; поездка туда на грузовике была незабываемой. Генерал сухопутных войск Фрейтаг фон Лорингхофен и я были прикованы друг к другу цепью и едва могли двигаться.

Цедельгхем разделялся — на несколько «cages»{304}  — для генералов, офицеров генерального штаба и старших офицеров. [516]

Случаю было угодно, чтобы лагерным переводчиком оказался мой старый товарищ по школе из Ганновера. Условия жизни в Цедельгеме были недостойными. Нары в бараке на 100 с лишним заключенных. Мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть ко всему этому. Здесь я встретил много знакомых, установился какой-то распорядок дня. Хорошая погода тоже сделала свое, а потому пребывание стало более или менее сносным. Однако очень действовала на нервы неизвестность дальнейшей судьбы. Но все-таки образовался какой-то приятный круг общения, начались совместные прогулки, стали играть в бридж.

Мы жили слухами. Наиболее обсуждавшейся темой служили расформирование лагеря и его перевод в Германию. С этим связывались всякие спекулятивные предположения. 8 сентября нас действительно перевели в лагерь для военнопленных Мунстер, причем доставили туда неожиданно роскошным образом — в тогдашних экспрессных вагонах 2-го класса. Разместили нас в Мунстере по чинам. Я в течение полугода делил комнату с хорошо знакомым мне полковником Радушем, а потом — с одним успешно воевавшим командиром ночных истребителей.

Весной 1947 г. военнослужащие младших чинов, а также все связанные с «незначительными делами» подлежали освобождению из лагеря, между тем как так называемые «наци-офицеры» должны были оставаться под арестом еще неопределенное время. Решение о более продолжительном пребывании в заключении выносилось после изучения всего жизненного пути арестанта и его личного отношения к Третьему рейху, а также к нынешнему политическому положению в Германии — так называемого «sceening»{305} . Меня, разумеется, сочли наиболее опасным и вместе с другими камерадами 30 мая 1947 г. перевели в лагерь Адельхайде около Дельменхорста, где ранее находилась авиационная база.

Не успел я прибыть туда, как сокамерники сразу познакомили меня с подземной системой отопления, через которую в любую минуту можно было незаметно совершить побег. Насчет времени пребывания в этом лагере имелись совершенно различные точки зрения. Кое-кто говорил, что нам тут сидеть минимум еще 10 лет, другие считали возможным скорое освобождение. Так или иначе все наши разговоры крутились только вокруг одной и той же темы: когда мы, наконец, окажемся на свободе. От этого зависело наше соответственно менявшееся настроение. Британцы на сей счет помалкивали. [517]

Меня поместили вместе с тремя офицерами генерального штаба сухопутных войск, и мы пустили в ход все рычаги, чтобы привлечь внимание внешнего мира к нашей ситуации. Нам удалось отправить из Адельхайде письмо британскому Верховному комиссару, которое дошло до министра по германским делам лорда Пекенхэма. Тот в конце года побывал в лагере и получил, также непосредственно от немецких заключенных, представление о существующих в нем условиях и о нашем неопределенном положении. Нам сделали некоторые послабле-ния (например, нас теперь могли целый день посещать жены). Разговоров насчет нашего предстоящего вскоре освобождения стало еще больше.

В Адельхайде я часто общался с Фрейтаг-Лорингховеном и подполковником службы генштаба бароном фон Гумбольдт-Дахрёденом, с которыми неоднократно встречался в последние недели войны в Ставке фюрера. Товарищеские отношения служили нам взаимной поддержкой. В Сочельник 1947 г. или в канун нового, 1948 г. мы с бурным воодушевлением восприняли сообщение немецкого коменданта лагеря, что наш лагерь в течение следующего полугодия будет расформирован. Действительно, в январе началась проверка, в ходе которой обстоятельные британцы желали убедиться, достаточно ли мы созрели для демократии. Каждому из нас был преподан хороший урок. Моя проверка была назначена на 2 марта, и я уже стал надеяться, что меня скоро выпустят.

Нюрнберг

Вместо освобождения меня перевели в Нюрнберг. В предназначенном для свидетелей корпусе Нюрнбергской тюрьмы я встретил большое число старых знакомых; нам было много чего порассказать друг другу.

Причину моего пребывания там я узнал на допросе. Оказалось, фельдмаршал Мильх обвинялся по «делу XII» в так называемом «Процессе ОКВ» в связи с той ролью, которую он сыграл в феврале 1938 г. на Оберзальцберге во время визита австрийского федерального канцлера Шушнига. На допросе я пояснил, что Шперрле и Рейхенау привлечены к судебной ответственности только как статисты. Впоследствии мне доводилось слышать, что мое показание содействовало оправдательному приговору, вынесенному Шперрле в октябре 1948 г.

В остальном же пребывание в Нюрнберге было довольно скучным. Хотя меня еще не раз допрашивали, мне казалось, что эти допросы никакого значения не имели и никак с текущим судопроизводством связаны не были. Вероятно, следователям просто хотелось познакомиться со мной. [518]

Кульминационной точкой моего пребывания в Нюрнберге стала прогулка с фельдмаршалом Мильхом, приговоренным в 1947 г. к пожизненному заключению. Суд счел его ответственным за применение «рабского труда». Обвинение, которое, собственно, следовало бы предъявить уже казненному Заукелю. Мильх держался великолепно. Но оптимизм обманул его. Он рассчитывал на скорое освобождение, но был выпущен из тюрьмы только в 1954 г.

Тупое ожидание в Нюрнберге — а я провел там 10 недель — было столь утомительным, что я попросил определить меня в кухонную обслугу. Моей обязанностью была раздача пищи. Это позволяло мне общаться со многими обвиняемыми, ожидавшими своего приговора. Я разговаривал с обвиняемыми по «делу VII» («Генералы Юго-Востока»), «делу VIII» («Расово-поселенческое управление СС), «делу IX» («Войска для специального использования»), «делу X» («Процесс Круп-па») и «делу XII» ( «Процесс ОКВ»). Мне открылись различные взаимосвязи моих адъютантских времен, а многие события и многих лиц я теперь увидел в ином, большей частью невыгодном для них свете. В целом же такой способ завершить ужасную главу германской истории с помощью обвинителей и палачей, какого едва ли знала Европа после Первой мировой войны, показался мне сомнительным и внушающим опасения. Я видел мало отправных пунктов для нового начала в том, чтобы оценивать вину и ответственность слишком односторонне. Но дело было в самой системе сажать на скамью подсудимых людей чести рядом с подлецами. Безрадостная и гнетущая атмосфера Нюрнберга побудила меня к письменным ходатайствам насчет как можно быстрейшей отправки обратно в Адельхайде, поскольку иначе о моем освобождения пока и думать не приходилось. В начале мая меня доставили туда в сопровождении дружелюбного унтер-офицера из цветных. Лагерь уже почти опустел. Но и для последних примерно 20 «неисправимых» пришел час свободы.

14 мая 1948 г. мой плен закончился. Я поездом доехал до Герфорда, где меня ожидала жена с нашим сыном, которому только что исполнилось девять лет. Итак, наконец-то я был дома.

Содержание. Назад. Вперёд.