Эйзенхауэр Д. - Крестовый поход в Европу

Глава 24.

Россия

Соединенные Штаты и Россия вышли из войны как две самые мощные державы на земном шаре. Этот факт оказывал влияние на каждую деталь в американской официальной политике в оккупированной Германии, ибо любое продолжение борьбы между этими двумя державами безнадежно осложнило бы наши проблемы на местах и, возможно, даже свело бы на нет нашу победу, доставшуюся дорогой ценой. Но дело касалось значительно более серьезных проблем, чем эффективность управления Германией или осуществление политического контроля.

Насколько прочным может оказаться вновь обретенный мир, какие качества сумеют приобрести Объединенные Нации, по какому курсу в будущем пойдет цивилизация — ответы на эти вопросы теперь со всей очевидностью были связаны с одним важным фактором, а именно: со способностью Востока и Запада трудиться и жить вместе в одном мире.

В прошлых взаимоотношениях между Америкой и Россией не было причин, чтобы сегодня смотреть на будущее с пессимизмом. Исторически эти два народа непрерывно поддерживали дружественные отношения, уходящие своими корнями ко временам зарождения Соединенных Штатов как независимой республики. За исключением [512] короткого периода, они постоянно поддерживали друг с другом дипломатические отношения. Ни тот, ни другой народ не был запятнан созданием колониальных империй путем применения силы. Уступка одной страной богатой территории Аляски другой стране явилась беспрецедентным международным событием, без каких-либо угроз и без каких-либо взаимных обвинений после сделки. Дважды они были союзниками в войне. С 1941 года они зависели друг от друга в достижении конечной победы над европейскими странами «оси».

Однако идеологически США и Советский Союз занимали диаметрально противоположные позиции. Вполне возможно, что русским наша приверженность к системе, основанной на свободном предпринимательстве, представляется, по существу, политической незрелостью, позволяющей эксплуатировать массы. Из-за этого различия между системами государственного управления двух великих держав в мире могут сложиться два враждебных лагеря, расхождения которых в конечном счете могут вызвать еще одну опустошительную войну. Если бы, однако, удалось навести мосты через этот разрыв путем практических методов эффективного сотрудничества, то были бы гарантированы мир и согласие во всем мире. Никакие другие расхождения среди государств не стали бы угрозой всемирному согласию и спокойствию при условии, что между Америкой и Советами будет установлено взаимное доверие.

Препятствия, сомнения, страхи перед возможным провалом в американо-советских отношениях встречались на каждом шагу, и альтернатива успеху казалась настолько устрашающей, что все мы в Контрольном совете стремились использовать любые возможности, чтобы содействовать прогрессу установления взаимного доверия.

Берлин, по нашему убеждению, являлся экспериментальной лабораторией для выработки международного согласия. Здесь Запад соединился с Востоком в осуществлении задачи по перестройке исключительно сложной экономики и по перевоспитанию многочисленного населения, чтобы привить ему политическую порядочность и чтобы Германия, лишенная возможности и воли к агрессиям, могла вновь войти в семью народов. [513]

Если бы в этих усилиях удалось выработать совместные пути и средства разрешения наших разногласий и проблем на местах, то это означало бы крупный шаг вперед по пути дружественного урегулирования мировых проблем. Для нас, американцев, первостепенное значение имел тот вклад, который мы могли на местах внести в дело установления делового партнерства между Соединенными Штатами и Россией. Моя деятельность в этом направлении и вера в конечный успех усилий Объединенных Наций основывались на моем опыте работы в качестве Верховного главнокомандующего.

В этой должности я был свидетелем того, как многие народы добивались твердого единства цели, несмотря на различия во взглядах и образе жизни. Военное руководство своими войсками при ведении боевых действий -наиболее ревностно охраняемый символ национального суверенитета — они поручили единому лицу, олицетворявшему все права. И хотя они сохраняли за собой административный контроль над своими частями и соединениями от назначения командиров до установления норм питания, союзное командование было единственным органом, руководившим всеми войсками в целях достижения победоносного завершения войны. Принцип управления войсками посредством комитета, в котором нужно было добиваться единогласия, прежде чем могли быть предприняты объединенные действия, был отброшен в пользу единого командующего, представлявшего все страны, вовлеченные в борьбу против общего врага.

Во время войны было доказано, что можно добиться международного единства цели и ее осуществления, не подвергая опасности независимость ни одной страны, при условии если все были готовы передать часть своей власти единому штабу с правом требовать от подчиненных ему союзных войск выполнения принятых решений. При создании ООН и союзного органа для контроля над Германией этот опыт не был тем не менее учтен. Применение этого метода означало бы некую форму ограниченного федерального мирового правительства; метод этот, хотя и был проверен западными союзниками в ходе войны как единственно надежный путь к успеху, политически оказался неприемлем ни для одной из великих держав. Настойчивое требование на сохранении права вето [514] на конференции ООН в Сан-Франциско в июне 1945 года основывалось на традиционной, но устаревшей концепции, что международные задачи могут решаться только единогласным решением. То же самое единогласие требовалось в Берлине даже при решении самых мелких вопросов.

Поэтому мы очень надеялись создать среди тех, кто был занят работой в оккупационных органах, атмосферу дружественных отношений друг с другом, стремясь миролюбиво добиться общего взаимопонимания и общих целей к нашей взаимной выгоде. Если бы такую атмосферу можно было создать в Берлине, она распространилась бы за пределы Германии до наших столиц. Международное доброжелательство, продемонстрированное в ходе конференции в Потсдаме между главами государств, послужило благоприятным началом. Если бы мы смогли за столом переговоров вести дела на дружественной основе, то фактически могли бы жить вместе как друзья и в конечном счете работали бы в условиях мирового сотрудничества. «Модус вивенди» между Востоком и Западом был нашей первоочередной задачей.

2 августа президент и сопровождавшие его лица выехали из Германии в Соединенные Штаты. Спустя несколько дней мне сообщили из Вашингтона, что генералиссимус Сталин направил мне приглашение посетить Россию. Это было обновлением старого приглашения, которое я получил в начале июня, но тогда не мог принять, так как должен был выехать в Вашингтон в военное министерство. С этим приглашением поступило выражение надежды моего правительства, что я смогу принять его.

Генералиссимус предложил, чтобы в рамки моего визита вошла дата 12 августа. Это был день национального спортивного праздника в Москве. Я был рад предоставившейся мне возможности увидеть страну, в которой никогда до этого не бывал, но еще больше я был рад тому, что это означало, что Советское правительство было в такой же мере заинтересовано в развитии дружественных контактов, как и мы. Я быстро ответил согласием, и мне сообщили, что официально я буду гостем Маршала Жукова во время моего пребывания в Москве и что он будет сопровождать меня из Берлина в Москву. [515]

Когда известие о моей предстоящей поездке разошлось по штабу, буквально десятки сотрудников выразили просьбу сопровождать меня. Принимая во внимание ограниченные возможности для размещения в Москве, я взял с собой в поездку только генерала Клея и моего старого друга бригадного генерала Т. Дейвиса. В качестве адъютанта на время поездки я хотел взять моего сына Джона, лейтенанта, который уже несколько месяцев служил на Европейском театре военных действий. Командир отпустил его. Сержант Леонард Драй, находившийся при мне всю войну, также вошел в нашу группу.

По прибытии в Москву нас разместили в американском посольстве у моего доброго друга Аверелла Гарримана, бывшего в то время американским послом. Нашей хозяйкой была его очаровательная дочь Кэтлин. В ходе долгой войны у меня сложилось очень высокое мнение о способностях Гарримана и его взглядах, и я был рад иметь его в качестве наставника и советчика во время моего ответственного визита в страну, совершенно мне незнакомую.

Мой визит в Москву начался со встречи с генералом Антоновым, начальником Генерального штаба Красной Армии. Он провел меня на свой командный пункт, рассказал о положении войск на Дальнем Востоке и показал детальный план кампании, которая была начата всего несколько дней назад. Повсюду в районе Маньчжурии действия проходили в соответствии с планом, и чувствовалось, что генерал Антонов уверен в быстрой и легкой победе. Мы до позднего вечера обсуждали военные проблемы, и беседа проходила в атмосфере большого радушия и взаимного доверия.

Утром следующего дня должен был состояться большой спортивный парад на Красной площади. Здесь находились только специально приглашенные гости правительства и участники спортивного парада. В отношении определения числа последних мнения расходились между двадцатью и пятьюдесятью тысячами. По моим подсчетам, первая цифра была ближе к истине.

Зрители размещались на площадках без каких-либо сидений. Каждый должен был стоять. Как только мы заняли секцию, предназначенную для американского посла и прибывших с ним лиц, к нам подошел генерал Антонов, [516] чтобы сообщить, что генералиссимус Сталин приглашает меня к себе на трибуну Мавзолея, если, конечно, я пожелаю. Поскольку я был вместе с американским послом, престиж которого как представителя президента имел важное значение, то у меня появились сомнения, уместно ли мне оставить посла, чтобы самому идти к генералиссимусу. Необходимость обо всем говорить через переводчика лишала меня всякой возможности расспросить у генерала Антонова сугубо конфиденциально относительно этого предложения, и я сразу заколебался. Однако он избавил меня от дальнейшего замешательства, сообщив остальную часть приглашения Сталина, которая гласила: «Генералиссимус говорит, что если захотите подняться на трибуну Мавзолея к нему, то он приглашает еще двух ваших коллег». Я обернулся к послу, чтобы быстро с ним посоветоваться. Он сказал, что приглашение беспрецедентное, насколько ему известно, никогда еще ни одного иностранца не приглашали на трибуну Мавзолея Ленина. Поэтому, понимая, что этим приглашением нам оказана особая честь, я быстро ответил генералу Антонову, что очень рад приглашению и что я хотел бы, чтобы вместе со мной пошли посол я глава американской военной миссии в Москве генерал-майор Джон Дин. Я считал, что если уж речь идет о каком-то местном престиже, то для посла и его помощника это было бы наиболее полезным.

Пять часов стояли мы на трибуне Мавзолея, пока продолжалось спортивное представление. Никто из нас никогда не видел даже отдаленно похожего на это зрелище. Спортсмены-исполнители были одеты в яркие костюмы, и тысячи этих людей исполняли движения в едином ритме. Народные танцы, акробатические номера и гимнастические упражнения исполнялись с безупречной точностью и, очевидно, с огромнейшим энтузиазмом. Оркестр, как утверждали, состоял из тысячи музыкантов и непрерывно играл в течение всего пятичасового представления.

Генералиссимус не обнаруживал никаких признаков усталости. Наоборот, казалось, он наслаждался каждой минутой представления. Он пригласил меня встать рядом с ним, и с помощью переводчика мы разговаривали с перерывами в течение всего спортивного представления. [517]

Сталин проявил большой интерес к промышленным, научным и экономическим достижениям Америки. Он несколько раз повторял, что для России и США важно оставаться друзьями. «Имеется много направлений, — сказал он, — по которым мы нуждаемся в американской помощи. Наша огромная задача заключается в том, чтобы поднять уровень жизни русского народа, серьезно пострадавшего от войны. Мы должны узнать все о ваших научных достижениях в сельском хозяйстве. Мы должны также воспользоваться вашими специалистами, чтобы они помогли нам решить наши проблемы в области машиностроения и строительства. Мы знаем, что мы отстаем в этих вопросах, и знаем, что вы можете помочь нам». Эту мысль он сохранял в ходе всей беседы, в то время как я ожидал, что он ограничится просто выражением общих фраз о желательности сотрудничества.

Затем генералиссимус перевел разговор на тему о Контрольном совете и заметил, что эта работа важна не только в силу специфичности задач, но и потому, что она помогает выяснить, могут ли великие державы, победители в войне, продолжать успешно сотрудничать при решении проблем мирного времени.

За те немногие дни, что мы провели в Москве, мы побывали на футбольном матче, где присутствовало 80 тыс. заядлых болельщиков; осмотрели Московский метрополитен, которым русские очень гордятся, и посетили художественную галерею. Мы провели полдня на авиационном заводе, выпускающем штурмовики, и целый день -в совхозе и колхозе. Повсюду мы видели свидетельства простой и искренней преданности родине — патриотизм, который обычно выражался словами: «Это все для матери-Родины». Рабочие авиационного завода говорили мне, что во время войны рабочая неделя у них составляла 84 часа, и с гордостью отмечали, что ежедневный выход на работу при этом равен был что-то 94 процентам. Значительная часть рабочих — это женщины и дети, и трудно было понять, как они, при столь скудном питании и отсутствии транспортных средств, могли обеспечивать такой высокий процент. То же самое было и в колхозах. Вершиной всех событий, связанных с нашим пребыванием в Москве, стал обед в Кремле. В сверкающем огнями зале находилось множество маршалов Красной Армии и [518] ряд работников Министерства иностранных дел, которые выполняли роль переводчиков. Из моей группы здесь присутствовали офицеры, а также посол и генерал Дин. Было провозглашено множество тостов, и каждый из них отражал дух сотрудничества и совместной работы, какая постепенно сложилась в ходе войны. После обеда состоялся просмотр фильма, посвященного операциям русских по взятию Берлина. Как объяснил мне переводчик, в Берлинском сражении участвовали двадцать две дивизии и огромное количество артиллерии. Я заинтересовался фильмом, и генералиссимус с готовностью заметил, что даст мне копию фильма. Я сказал, что хотелось бы иметь также и его фотографию, и он ничего этого не забыл. Буквально через несколько дней я получил в Берлине полную копию фильма и фотографию генералиссимуса с его дарственной надписью.

Он просил меня передать генералу Маршаллу выражение его сожаления по поводу той, как генералиссимус выразился, личной грубости, допущенной им во время войны. Он сказал, что однажды получил от генерала Маршалла информацию о противнике, которая оказалась ложной и вызвала некоторую путаницу. В раздражении, сказал генералиссимус, он направил Маршаллу резкую радиограмму, но позднее сожалел об этом, так как был уверен, что Маршалл действовал из лучших побуждений. Сталин искренне просил меня передать начальнику штаба армии США его извинения.

В течение всего нашего пребывания в Москве Маршал Жуков и другие официальные лица настаивали, чтобы я назвал места, которые хотел бы посетить. Они говорили, что нет такого места, которое я не смогу увидеть, если даже потребовалось бы отправиться во Владивосток. Время мое было ограничено, но, перед тем как покинуть Москву, мне все же хотелось побывать в Кремлевском музее. Едва я высказал это пожелание, как было организовано посещение музея. Мне сказали, что я могу взять с собой столько адъютантов или помощников, сколько захочу. Возможно, что мои московские хозяева имели в виду только ту небольшую группу, которая сопровождала меня из Берлина, но когда подошло время посещения музея, то оказалось, что почти весь состав американского посольства изъявил готовность выступить в роли моих [519] адъютантов в этот день. Я шутливо согласился считать их всех временно адъютантами. Группа около шестидесяти человек провела вторую половину дня в музее, рассматривая собранные там драгоценности. Ювелирные изделия, великолепно расшитые драгоценными камнями костюмы, флаги, всевозможные ордена наполняли огромные залы и в целом составляли богатейшую выставку.

На территории Кремля мы прошли мимо огромной пушки. Таких я никогда не видел прежде; калибр ствола, по-видимому, был более тридцати дюймов. Это была реликвия восемнадцатого столетия. Когда мы отходили от нее, мой сын с удивлением заметил: «Я думаю, что это то самое оружие, которое двести лет назад делало будущие войны слишком ужасными, чтобы о них думать».

Вечером, накануне нашего отъезда из Москвы, американский посол устроил прием в честь нашей группы. Женщин на приеме не было, и русскими гостями в основном являлись сотрудники Министерства иностранных дел и представители вооруженных сил. Провозглашались обычные тосты, и после закуски последовал ужин, в самый разгар которого послу позвонили из Министерства иностранных дел с просьбой немедленно прибыть туда. Подозревая, что, возможно, он получит известие о капитуляции Японии, которого ожидали с минуты на минуту, Гарриман попросил меня приложить все усилия, чтобы задержать гостей до его возвращения. Это оказалось довольно трудным делом, так как посол задержался в Министерстве иностранных дел значительно дольше, чем предполагалось. Однако призвав на помощь американских друзей, одни из которых провозглашали все новые и новые тосты, а другие даже стали подхватывать мелодии игравшего оркестра, нам все же удалось удержать основную часть гостей до возвращения Гарримана. Он вышел на середину комнаты и громко объявил о капитуляции Японии, что вызвало радостные возгласы одобрения со стороны всех присутствовавших.

Во время войны я много слышал о мужественной обороне Ленинграда в 1941 и 1942 годах. Я высказал свое пожелание совершить короткий визит в этот город. Во время блокады Ленинграда умерли от голода сотни тысяч гражданского населения. Много было убито и ранено. Об этом нам рассказывали представители гражданских властей [520] города, которые присоединились к сопровождавшим нас военным, чтобы выступать в роли наших хозяев в Ленинграде. Исключительные страдания населения и продолжительность времени, в течение которого город переносил бедствия и лишения, вызванные боями в условиях осады, превратили эту операцию в одну из самых памятных в истории. Безусловно, в наше время это беспримерный случай. Все мы были поражены тем фактом, что, говоря о потерях ленинградцев, каждый гражданин произносил это с гордостью и удовлетворением в голосе. Конечно, нам была понятна эта гордость. Ведь героическая стойкость ленинградцев привела к поражению врага на этом важном участке Восточного фронта.

Глава города устроил для нас завтрак, на котором присутствовали гражданские и военные руководители. Здесь же артисты дали концерт. Мы прослушали вокальные номера и инструментальную музыку, драматическую декламацию, которую, разумеется, не могли понять, увидели несколько танцев в прекрасном исполнении. Я заметил своим гостеприимным хозяевам, что поражен тем всеобщим уважением к артистам, какое вижу в России, и тем необычным пониманием и отношением со стороны каждого русского человека к искусству во всех его формах. Мне ответили, что любой советский человек с радостью голодал бы целую неделю, если бы за это в воскресенье мог посетить художественную галерею, футбольный матч или балетный спектакль.

Во время завтрака в Ленинграде, когда произносились тосты, Маршал Жуков попросил моего сына, до сих пор остававшегося в стороне, предложить свой тост. Позднее Джон говорил мне, что во время визита он больше всего боялся именно этого момента. Он встал и, сделав предварительное вступление, сказал, что, как молодой лейтенант, не привык находиться в кругу таких выдающихся военачальников и руководителей, а затем произнес: «Я нахожусь в России уже несколько дней и услышал много тостов. В этих тостах говорилось о мужестве и заслугах каждого союзного руководителя, каждого выдающегося маршала, генерала, адмирала и авиационного командующего. Я хочу провозгласить тост в честь самого важного русского человека во Второй мировой войне. Джентльмены, [521] я предлагаю выпить вместе со мной за рядового солдата великой Красной Армии!»

Его тост был встречен с большим энтузиазмом и выкриками одобрения, чем любой другой из множества тостов, которые я слышал за дни пребывания в России. Особенно доволен остался Маршал Жуков. Он сказал мне: мы с ним, должно быть, стареем, если нам пришлось ждать, пока молодой лейтенант не напомнит нам, «кто в действительности выиграл войну».

Обратный путь из Ленинграда в Берлин оказался нелегким, потому что погода ухудшилась. В самолете Маршал Жуков и я часто возвращались к обсуждению отдельных кампаний войны. В силу его особого положения в Красной Армии он как ответственный руководитель в крупных сражениях за несколько лет войны получил больший опыт, чем любой другой военный нашего времени. Его обычно направляли на тот участок фронта, который в данный момент представлялся решающим. По его оценке состава войск, местности, на которой они сражались, и причин, побуждающих его принимать то или иное стратегическое решение, было ясно, что это опытный солдат.

Россия вынесла тяжелые испытания во Второй мировой войне. В 1941 году нацисты оккупировали огромную территорию страны. От Волги до западных границ почти все было разрушено. Когда мы в 1945 году летели в Россию, я не видел ни одного целого дома между западной границей страны и районами вокруг Москвы. На этой захваченной нацистами территории, говорил мне Маршал Жуков, было убито столько женщин, детей и стариков, что невозможно точно установить их общее число. Некоторые крупные города были просто стерты с лица земли.

Все это вызвало бы ожесточение у любого народа; было бы совершенно поразительно, если бы у русских не появилось более сильного чувства ненависти к немцам и более сурового отношения к ужасам войны, чем в странах, находившихся далеко от районов боевых действий.

Я знаю это из своего личного опыта. Когда потянулись месяцы войны, во мне нарастало ожесточение против немцев, и особенно против гитлеровской банды. Всюду были видны следы разрушений — свидетельство безжалостного [522] тщеславия Гитлера. Каждое сражение, каждая стычка оплачены изуродованными телами, жизнью молодых солдат союзных армий.

Во время войны сотни убитых горем отцов, матерей и невест обращались ко мне с личными письмами, умоляя дать им хоть какую-нибудь надежду, что их любимые еще живы, или, в худшем случае, сообщить им что-нибудь дополнительно об обстоятельствах их смерти. На каждое из таких писем посылались сочувственные ответы, и это было наиболее действенным средством вызвать неугасимую ненависть к тем, кто ответствен за развязанную агрессивную войну. Возможно, именно поэтому я так хорошо понимал настроение русских.

В ответ на гостеприимный жест Советского правительства, пригласившего меня посетить их страну, американское военное министерство с одобрения президента Трумэна тут же пригласило Маршала Жукова прибыть с визитом в Америку. Согласие было сразу же получено, и мы думали, что Маршал в самое ближайшее время поедет в Соединенные Штаты. Он просил, чтобы генерал Клей или я поехал вместе с ним, чтобы у него был рядом друг во время визита в мою страну, точно так, как он меня сопровождал во время моей поездки в Россию. Я ответил ему, что в силу особых обстоятельств и проблем в данный момент я не могу поехать с ним, но договорился, что с ним поедет генерал Клей. Маршал Жуков спросил, не сможет ли мой сын Джон сопровождать его в качестве адъютанта. Я ему сказал, что для Джона это будет большой честью, более того, я буду рад отправить их на своем самолете С-54, которым сам постоянно пользуюсь. Это обрадовало Маршала. Он уже летал на этом самолете через Россию и верил в его надежность и мастерство экипажа.

К сожалению, вскоре Маршал заболел. Поговаривали, что это якобы дипломатическая болезнь, но, когда я увидел его на следующем заседании Контрольного совета в Берлине, у него был вид человека, перенесшего тяжелую болезнь.

Во всяком случае, это послужило причиной переноса визита Маршала на более позднее время, пока не наступит зима, а затем он выразил желание поехать в нашу страну весной. Но к тому времени русские, очевидно, [523] потеряли интерес к визиту одного из своих Маршалов в Америку.

Последний раз я видел Маршала Жукова 7 ноября 1945 года. Это был день советского праздника, и в честь его он устроил большой прием в Берлине, пригласив всех командующих и старших штабных офицеров своих союзников. Погода резко ухудшилась, и лететь оказалось невозможным. Двое других командующих отменили свои поездки, а я, поскольку мне было известно, что вскоре получу приказ о возвращении в Соединенные Штаты, решил побывать на приеме, хотя знал, что обратно мне придется ночью ехать поездом, а затем днем покрыть большое расстояние на автомашине.

Когда я прибыл, Маршал Жуков со .своей женой и несколькими старшими помощниками стояли в центре зала, принимая гостей. Он приветствовал меня и затем быстро покинул центр зала. Маршал взял свою жену под руку, и мы втроем уединились в уютной комнате, где был накрыт стол с самой изысканной закуской. В разговоре прошло два часа.

Общий тон высказываний Маршала сводился к тому, что, по его мнению, мы в Берлине кое-чего добились для разрешения трудной проблемы установления взаимопонимания между двумя странами, столь разными по своим культурным и политическим взглядам, какими являлись Соединенные Штаты и Советский Союз. Маршал считал, что мы могли бы добиться еще большего. Он много говорил об Организации Объединенных Наций и заметил: «Если Соединенные Штаты и Россия будут стоять вместе, несмотря ни на какие трудности, успех ООН будет наверняка обеспечен. Если мы будем партнерами, то не найдется такой страны на земле, которая осмелилась бы затеять войну, когда мы наложим на нее запрет».

После моего возвращения в Соединенные Штаты мы с Маршалом продолжали переписываться в привычном для нас дружеском тоне до апреля 1946 года.

Русские великодушны. Они любят делать подарки, принимать гостей, и это может подтвердить почти любой американец, которому приходилось работать вместе с ними. По своему великодушию, по своей преданности товарищу, по своему здравому и прямому взгляду на дела повседневной жизни обыкновенный русский, как мне [524] кажется, очень похож на так называемого среднего американца.

Личная дружба и взаимопонимание с Маршалом Жуковым, однако, не избавляли нас от инцидентов и конфликтов, которые постоянно раздражали и выводили из себя работников моего штаба. В силу языковых различий никто из нас не имел возможности лично и непосредственно переговорить с русскими, чтобы избежать накала в доводах обеих сторон.

Политике твердого соблюдения обещаний, данных нашим правительством, был брошен первый вызов после прекращения боевых действий. Некоторые из моих коллег неожиданно предложили, чтобы я отказался, если русские попросят, отвести американские войска с рубежа на Эльбе в районы, выделенные для оккупации Соединенными Штатами. Такое предложение обосновывалось тем, что если мы будем держать свои войска на Эльбе, то русские скорее согласятся с некоторыми нашими предложениями, в частности в вопросе о разумном разделении Австрии. Такие предложения мне представлялись неубедительными. Я считал, и меня всегда в этом поддерживало военное министерство, что начинать наши первые прямые связи с Россией на основе отказа выполнить условия ранее достигнутой договоренности, которые выражают добрую волю нашего правительства, означало бы подорвать сразу же все усилия, направленные на обеспечение сотрудничества.

Я всегда полагал, что западные союзники, вероятно, могли бы договориться о том, чтобы занять несколько большую часть Германии, чем фактически мы оккупировали. Я считаю, что, если бы наши политические руководители были в такой же мере, как мы в штабе верховного командования союзных экспедиционных сил, убеждены в скорой победе на Западе, они на Ялтинской конференции стали бы настаивать на рубеже по Эльбе как естественной географической линии разграничения между восточной и западной зонами оккупации. Хотя в конце января 1945 года мы все еще находились к западу от Рейна, а «линия Зигфрида» не была прорвана, мой штаб и я информировали своих начальников, что мы быстро добьемся крупных побед. За исключением опасений, что мы не сумеем продвинуться далеко на восток, казалось, [525] не было достаточных оснований соглашаться на проведение разграничительной линии не дальше, чем Эйзенах. Однако это только предположение. Я никогда не обсуждал этот вопрос непосредственно с теми, кто был ответствен за решение относительно разграничительного рубежа. Во всяком случае, в те последние месяцы лета и первые месяцы осени 1945 года радушие и готовность к сотрудничеству в Берлине достигли наивысшего предела, какого мы смогли добиться в работе с советскими официальными представителями. В более широких областях, на высших уровнях, усиливались разногласия, и они неизбежно отражались на жизни оккупированной Германии.

Примечания

{1}Акт о безоговорочной капитуляции Германии был подписан по требованию Советского правительства в Берлине — поверженной столице фашистской Германии — в полночь 8 мая 1945 года. Здесь речь идет о предварительной капитуляции. — Прим. ред.
{2}Японо-американские переговоры велись с весны 1941 года вплоть до вступления Японии в войну против США. 7 декабря японские послы Номура и Курусу, которые вели переговоры в Вашингтоне, заявили об их прекращении. Примерно за час до этого Япония совершила нападение на Перл-Харбор — военно-морскую базу США на Гавайских островах. — Прим. ред.
{3}7 декабря 1941 года из семи авианосцев и одного эскортного авианосца военно-морских сил США три авианосца находились в Тихом океане. «Саратога» был на пути в Сан-Диего, «Энтерпрайз» и «Лексингтон» в составе 8-й оперативной группы оказались в районе Соломоновых островов. — Прим. авт.
{4}Эти силы состояли приблизительно из 40 тыс. солдат и офицеров американской армии, 12 тыс. филиппинцев и 8 тыс. личного состава американской авиации. — Прим. авт.
{5}К. Окинлек — британский фельдмаршал (1946). В 1941-1942 годах командующий британскими войсками на Ближнем Востоке. За отступление в 1942 году был снят с должности. В 1943-1947 годах — главнокомандующий британскими войсками в Индии. — Прим. ред.
{6}Президент одобрил наш план 1 апреля 1942 года. — Прим. авт.
{7}Генерал Спаатс был назначен командующим 8-й воздушной армией 2 мая 1942 года, но прибыл на театр только 1 июля 1942 года. — Прим. авт.
{8}Теоретически радиус действия истребителя Р-39 считался равным 900 милям, а Р-40 — около 950 милям. — Прим. авт. (Спутан радиус действия с дальностью полета, P-39 «Аэрокобра» имел дальность без подвесных баков до 1000 км — OCR.)
{9}В морском сражении у острова Мидуэй 4-6 июня 1942 года потерпели поражение мощные силы японского флота, направлявшие свой удар против оперативной базы США на этом острове. Японские, потери в этом сражении составили четыре авианосца, один тяжелый крейсер и 322 самолета (большинство из них было потоплено вместе с авианосцами). Американские потери составили один авианосец, один эсминец и 150 самолетов.
{10}Среди части французских войск в Северной Африке имели место довольно значительные антианглийские настроения, которые были вызваны причинами, связанными с разгромом Франции в 1940 году. После капитуляции Франции, когда главные силы ее флота оказались в руках профашистского правительства Виши и находились в Мерс-эль-Кебире (Северная Африка), они были атакованы английской эскадрой. Это произошло 3 июля 1940 года после отказа французского командования перейти на сторону англичан или затопить корабли. Большинство французских кораблей, в том числе 3 линкора, было выведено из строя; погибли или получили ранения более 1,5 тыс. человек. 8 июля другой отряд английских ВМС нанес удар по новому французскому линкору «Ришелье», находившемуся в Дакаре. Принятые меры устранили опасную для Великобритании возможность использования против нее французских кораблей. — Прим. ред.
{11}За семь недель, с 13 декабря 1942 года по 1 февраля 1943 года, на Бон было сброшено 2 тыс. фугасных бомб. — Прим. авт.
{12}А. Жиро (1879—1949) — французский генерал. В начале Второй мировой войны командовал армией, оказался в плену, откуда бежал в неоккупированную зону Франции. Сотрудничал как с правительствам Виши, так и с американской разведкой. После высадки англо-американских войск в Северной Африке был назначен командующим французскими войсками, главой французской администрации в Северной Африке. — Прим. ред.
{13}А. Жюэн (1888-1967) — маршал Франции. В 1939-1940 годах командир дивизии. По ходатайству вишистских властей был освобожден из немецкого плена и назначен главнокомандующим французскими войсками в Северной Африке. После высадки там союзников присоединился к движению «Сражающаяся Франция», которое возглавлял де Голль, и был назначен командующим французскими войсками в Тунисе. — Прим. ред.
{14}Ж. Дарлан (1881 — 1942) — адмирал флота Франции. Один из активных деятелей правительства Виши, министр национальной обороны и главнокомандующий вооруженными силами этого правительства. В момент высадки союзников отдал приказ французским войскам прекратить сопротивление, убит французским националистом. — Прим. ред.
{15}А. Петэн (1856—1951) — маршал Франции, военный и политический деятель. После поражения Франции в 1940 году глава правительства Виши. В августе 1945 года приговорен французским судом к смертной казни, которая была заменена пожизненным заключением. — Прим. ред.
{16}П. Лаваль (1883-1945) — министр иностранных дел в правительстве Петэна. Казнен по приговору французского суда как изменник. — Прим. ред.
{17}Протокольными записями совещаний Объединенного комитета начальников штабов с президентом от 7 января 1943 года при подготовке к конференции в Касабланке подтверждаются такие взгляды Рузвельта. — Прим. авт.
{18}Сразу после конференции в Касабланке был создан комитет по перевооружению. — Прим. авт.
{19}Последующее изучение этого вопроса некоторыми видными западными историками (в частности Б. Лиддел Гартом и А. Тейлором) показало, что данные, приводимые Эйзенхауэром, значительно преувеличены. «Союзники, — отмечал А. Тейлор, — взяли в плен 130 тыс. человек, но впоследствии это число было раздуто до четверти миллиона». По подсчетам других авторов, эта цифра значительно ниже (см.: Taylor A. The Second World War. London, 1975, p. 175; см.: Гарт Б. Лиддел. Вторая мировая война. М., 1976, с. 419). — Прим. ред.
{20}Накануне десантирования у Салерно союзники считали, что у немцев в Италии было 18 дивизий. После боев у Анцио у Кессельринга уже оказалось 26 дивизий. — Прим., авт
{21}Мою первоначальную точку зрения о необходимости усиления штурмового эшелона поддерживали и другие руководители. На конференции «Квадрант» в Квебеке в таком же духе высказывались Черчилль и Маршалл. — Прим. авт.

Содержание. Назад. Вперёд.